Эльмира Нетесова - Тонкий лед
— Хрен его знает! — вытер вспотевший лоб Касьянов и до самого рассвета никто из троих не пошел в палатку.
Все дождались утра у костра. Никто теперь не смеялся над Соколовым, все возвращались в город под впечатлением увиденного и пережитого. Оно осталось необъяснимым и легло тяжестью на души.
Первым из машины выскочил Егор. Ему мужики подали на плечо мешок с кетой и, пожелав удачного выходного, поспешили уехать.
Егор не успел нажать на кнопку звонка, как Мария Тарасовна открыла дверь и, улыбаясь, пропустила зятя в прихожую.
— Возьми рыбу,— подал он мешок теще.
— А нам с тобой письмо пришло. От Ольги,— радовалась женщина, не скрывая.— Поступила она в свой институт. Уже студентка первого курса!
— Где письмо? — заторопил тещу Платонов.
Та вытащила его из кармана халата.
«Привет вам, мои предки! Вот я и поступила в свой институт. Уже на лекциях сохну. Конечно, нас тут не поштучно, кубометрами мерить можно. В аудитории ногу поставить негде, полно народу, но это поначалу. Потом все утрясется. В институте мне все нравится. Дома тоже порядок. Дышим клево. Никто никому на мозоли не давит. Все заняты. У меня — своя комната, большая. В ней все есть, даже компьютер и музыкальный центр, телевизор и телефон. Отчим, едва я приехала, подарил мобильник и сказал, чтоб я ни в чем себя не ограничивала и не урезала, что потребуется, говорила бы тут же. Я, помня твое, постеснялась просить у них сразу, тогда они посадили меня в машину и повезли по магазинам. Набрали всего, даже больше, чем я хотела. Теперь мне и желать нечего, все имею! Вот это жизнь!—дрогнули руки Егора, но он продолжал читать письмо.— Знаешь, как меня здесь встретили? Как королеву. Стол накрыли, отродясь за таким не сидела! Тут тебе и перепела, и куропатки в польском соусе, осетрина заливная и молочные поросята. Я не знала, что с чем есть и чем запивать. Отчим с мамой держат двух домработниц. Оно и понятно: коттедж в четыре этажа надо содержать в порядке. Вот они и стараются. Наши в городе считаются людьми из высшего общества. Я теперь тоже к ним причислена. Мама возит меня по парикмахерским делать укладки, маникюр и педикюр. Одевают только в лучших магазинах. А какие купили украшения! На меня теперь не только студенты, ректор оглядывается. Уже не покупаю как раньше пирожки с капустой и картошкой, беру только свежие пирожные и кофе. Вечером, после занятий, сажусь за компьютер вместе с преподавателем. Его наняли специально для меня. Он мною доволен, хотя сначала компьютер показался слишком сложным. Теперь я нашла с ним общий язык. Он, как бабуля, поначалу капризничает, фыркает, упирается, но потом все равно уступает...»
Мария Тарасовна, услышав о себе, растрогалась, поднесла платочек к глазам. Слушала, затаив дыхание, боясь пропустить даже одно слово, хотя десять раз успела прочесть письмо. Все его слезами закапала.
«...Папка! Если б ты меня теперь увидел! Я как Золушка, попавшая из хижины во дворец! Здесь все иначе. Меня утром не выдергивает из-под одеяла бабка, а поет соловей вместо будильника, потом по всей спальне загорается «северное сияние» и нежная музыка льется со всех сторон как теплый душ.
Меня здесь никто не обижает и не обзывает, ничем не попрекают. Я вижу, как счастлива моя мама. Она совсем не изменилась с тех пор, как ушла от нас. И самое дорогое, что она никого не ругает и ни в чем не винит. Мне просто и легко здесь. Конечно, твоя материальная помощь мне не понадобится. В этом я уверена.
А как вы живете? Все по-прежнему? Без изменений и новостей? Вот эта серая тоска и выдавила с Сахалина меня! Он так и остался в памяти: серое небо над головой, серый песок под ногами, серые люди вокруг и один на всех занудливый серый дождь, изматывающий, бесконечный. Как я счастлива, что все это осталось далеко позади!
Здесь у нас много солнца, и люди настоящие, улыбчивые, добрые и теплые. Как мне вас жаль. Как хочется вытащить обоих на яркое солнце, чтоб ожили и порадовались...»
— Эх, дурочка! Не то солнце, что в глаза светит, а то, что душу греет! Погоди хвалиться, не оглядевшись, как бы крылья не подпалило ненароком,— вздохнула Мария Тарасовна.
— Ладно, мать, хорошо Оле. Давай хоть за нее порадуемся! Дай Бог ей прожить свое легче, чем нам привелось.
— Сынок, а тебе вчера звонили. Какая-то женщина спрашивала. Все хотела поговорить и увидеться, но я не знала, где ты, и ничего не могла ей подсказать. Не знала, когда воротишься.
— Зачем я ей? —удивился Егор, копаясь в памяти.
Кто же мог заинтересоваться им? Он перебрал всех женщин, недавно отбывших сроки и вышедших на волю. Нет, ни одна из них не могла позвонить. Не было повода, да и номер домашнего телефона зэчки никак не могли узнать. «Выходит. Кто-то из наших сотрудниц звонил. Что им от меня нужно? Тем более в выходной день? Странно!» — недоумевал Платонов.
Он едва успел умыться, как в комнате громко зазвонил телефон.
Егор поднял трубку, будучи уверенным, что звонят из зоны.
— Слушаю,— сказал устало.
— Егор, здравствуйте! — услышал женский голос.— Это я, Зоя. Не узнали, не вспомнили? А я никогда не забуду Вас. Помните, Вы помогли мне перейти на работу в хлеборезку. До того я работала на складе. Вконец простыла и надорвалась. Все женщины смеялись надо мной, даже когда пластом легла, они не верили. Вы вступились и помогли, дали возможность дожить до воли. Иначе сдохла бы на складе и не увидела бы своих.
— Простите, я не припоминаю Вас. Да и устал очень. Ничего особого Вам не сделал. Вышли на свободу, живите счастливо. Пореже вспоминайте зону,— хотел положить трубку.
— Егор, я хочу увидеть Вас! — прозвенело в ухо.
— Я не могу сегодня, как-нибудь созвонимся. Теперь ни до того,— злила женская навязчивость.
— Когда могу позвонить Вам? — услышал в ответ.
— Не вижу смысла в этой встрече,— сморщился человек.
— Я не задержу надолго.
Платонов понял, от встречи не отвертеться и назначил ее на вечер.
Они встретились в маленьком полутемном кафе. Женщина ждала Егора за столиком и сразу увидела его. Встала навстречу, улыбаясь:
— Это я побеспокоила Вас! — сказала, краснея, и пригласила за стол.— Вы так отказывались, будто я предлагала что-то неприличное. Неловкое положение, мне никогда не приходилось навязываться, а тут иного выхода не увидела.
Егор тем временем рассматривал женщину. Совсем недавно она вышла из зоны, но уже сейчас ничто не напоминало в ней зэчку. Скромно, но прилично одета, ни следа небрежности. Аккуратная укладка и маникюр подтверждали, что Зоя привыкла ухаживать за собой.
— Егор, я и не потревожила бы Вас, поверьте, но кому доверишь свою боль, ведь осмеют, узнав, что недавно из зоны.
— А что собственно случилось? — оглядел фигуру женщины, красивую грудь, округлые плечи, тонкую талию. Все это тщательно скрывалось в зоне под грубой спецовкой.
— Мачеха прибрала к рукам все еще при жизни отца. Естественно, и квартиру тоже. Выписала меня, как только я попала в зону. А мне теперь некуда деваться. Живу у подруги, но у нее семья, дети. Как вернуть свое?
— Зоя, Вам любой адвокат поможет, но не я. У меня другой уклон и специализация. К сожалению, даже посоветовать никого не могу. Слишком далек от этой братии. Их нынче много развелось. Ваш вопрос несложный, даже начинающий адвокат справится. Найдите свидетелей из соседей, которые подтвердят Ваше проживание в квартире до судимости. И Вас вселят. Единственное неудобство, что жить придется вместе с мачехой, пока не разменяете квартиру.
— А нельзя не дробить ее?
— Это от Вас зависит, как уживетесь.
— Хорошо, Егор, я во всем последую Вашим советам, пообещала тихо и продолжила,— почему в жизни нескладуха получается? В зоне всякую минуту мечтала о воле. А теперь каждую ночь во сне вижу прошлое: решетки, нары, собак, баланду и переклички с их подъемами и отбоями.
— Такое проходит со временем, заметил в своих ладонях ее руку.
Человек удивился, когда это он успел? Зоя сидела, прижавшись к нему, Егор не отодвинулся. О чем говорили? В слова не вдумывался. Ему впервые за годы стало тепло рядом с такой же несчастной и одинокой женщиной. Она уже не жаловалась, что-то рассказывала. А Егор и не заметил, как они ушли из кафе. Вот и морской берег, под ногами бревно, выброшенное приливом. Они присели на него. Вокруг темно и тихо. Только шепот набегающих волн слышен внизу.
