Максим Кантор - Учебник рисования
— Горячо, — тихо говорил Соломон Моисеевич.
— Я подую, я остужу, — поспешно говорила Лиза и принималась дуть на чашку с чаем, а Рихтер терпеливо ждал; что ж, вот и чай оказался горячим, и доктор не идет, и дозвониться до подруги не сумели — разве мог он рассчитывать на иное? Остынет ли чай? Придет ли врач? Кто знает?
Инночка сидела подле постели с тарелкой паровых тефтелек — любимым блюдом больного. Сегодня, впрочем, тефтели остались не востребованы — Соломон не мог оторвать головы от подушки. Инночка понапрасну тянула к нему вилку с нежнейшим кусочком; Соломон не глядел на тефтели. В глазах Инночки стояли слезы. Антон, брат Лизы, дважды успел сбегать в аптеку за бесполезными, судя по всему, лекарствами — лучше больному не делалось. Даже скептическая Елена Михайловна приехала, подошла к постели Рихтера, пощупала пульс.
— Я скоро умру, — прошептал Соломон Моисеевич, и родственники испугались, лишь Татарников, навестивший больного, не поверил ему. Рихтер умирал уже много раз, и всякий раз — неудачно.
— Все там будем, — заметил историк и отхлебнул из стакана. Он всегда прихлебывал водку. Зоя Тарасовна считала, что он выпивает две бутылки в день, но она несколько преувеличивала.
— Теперь я совершенно в этом уверен, Сергей.
— Неужели когда-то сомневались? Неужели думали, обойдется?
— Твердого знания не было, — печально сказал Рихтер, — хотя я часто испытывал недомогание. У меня слабое здоровье, как вам известно.
— Ах, Соломон, у кого теперь есть здоровье.
— Мне хотелось бы с вами проститься, — еле слышно сказал Рихтер, и у Павла застучало в висках.
— Ну зачем торопиться, Соломон, — заметил Татарников, наливая себе еще стаканчик, — успеем еще попрощаться. Вы лучше покушайте.
Однако было очевидно, что Соломон Моисеевич настроен пессимистически: он закатывал глаза, проявлял равнодушие к паровым тефтелям, не смог осилить чашку с чаем. В отчаянии Павел попросил помощи у Юлии Мерцаловой — он не сомневался, что сильная и стремительная Юлия поможет. Юлия решила вопрос быстро. Вот приехала карета «скорой помощи», особая высокооплачиваемая бригада, вот взлетели медбратья в лифте в квартиру Рихтеров, вот погрузили они Соломона Моисеевича на носилки — и все это в считанные мгновения. Соломон Моисеевич оказался в особой клинике, принадлежащей бизнесмену Балабосу, куда доступ был открыт немногим.
Кто мог бы сделать это, кроме нее, думал Павел. Что проку от суетливой Лизы, нервной Инночки? Грубая бабка его, Татьяна Ивановна, разве от нее дождешься помощи? Сам больной, то есть Соломон Моисеевич, преисполнился благожелательности к деловитой красавице — Юлия Мерцалова присылала ему в больницу цветы и газеты. Соломон Моисеевич провел месяц в отдельной палате, оказывая знаки внимания женскому персоналу больницы; вскоре недуг отступил.
После его выздоровления Юлия Мерцалова предприняла попытку сблизиться с семьей Рихтеров. Расспросив Павла о том, что любят старики, и, узнав, что Татьяна Ивановна ест мало, но несколько раз в день пьет чай, Юлия купила для нее сластей — то были дорогие конфеты, из тех, что пенсионеры купить не могут. Юлия съездила в специальный магазин бельгийского фабриканта, который недавно открылся в Москве, и где чашка кофе с печеньем стоила столько, сколько пенсионер тратит в месяц. Там с присущим ей вкусом она выбрала дорогой шоколад и дорогие конфеты, протянула красивый пакет Павлу.
— Отдай бабушке, ей будет приятно. Я понимаю, как жизнь к ней несправедлива. Она всю жизнь работает, а вы — разве вы о ней заботитесь? Разве она такую жизнь заслужила? Скажи, что я очень уважаю ее. Я понимаю, твоя бабушка настроена против меня. И как может быть иначе — она человек принципов. Жаль, что сложилось так, что именно во мне она видит врага. Однажды она поймет, как мы с ней похожи. Я тоже всю жизнь работаю. Если мы познакомимся, она будет меня уважать.
Павел отвез сласти Татьяне Ивановне.
— Юлия прислала, тут все, как ты любишь.
Татьяна Ивановна не протянула руки, чтобы взять пакет, и Павлу пришлось поставить пакет на стол.
— Это бельгийский шоколад, — сказал он, — очень вкусный.
— Мне не нужно. Забери. Отошли это обратно своей, — Татьяна Ивановна сначала не сказала, кому именно отослать, потому, что не хотела сказать грубость, но потом все же сказала, поскольку привыкла, что нужно говорить все, что должно быть сказано, — отошли своей бляди.
Она сказала это ровным голосом, слово «бляди» выговорила отчетливо, звук за звуком.
— Как можно, Таня, — ахнул Соломон Моисеевич, — Какие ужасные слова ты произносишь. Тебе подарок дают от чистого сердца. Как не стыдно. Наверное, это очень вкусно. Это что, шоколадки?
— Нам не нужно, — и Татьяна Ивановна сжала сухие тонкие губы, — мы такого не едим.
— Почему же не едим? — поспорил с женой Соломон Моисеевич. — Спасибо Юленьке. И ты, Танечка, за чаем с удовольствием это съешь. И я непременно попробую.
— Мы такого не едим, — повторила Татьяна Ивановна, — а ты, Соломон, все, что сладкое, готов схватить.
— Тебе стыдно, — кричал Павел бабке, — тебе стыдно оскорблять человека, который искренне хочет добра!
— Мне не нужно чужого добра, — сказала Татьяна Ивановна, — пусть свое добро при себе оставит.
— Возьми, дедушка, — сказал Павел, — съешь, пожалуйста.
— В конце концов, — заметил Соломон Моисеевич укоризненным тоном, — эти сладости посылает та женщина, которая спасла меня от смерти. Да, кхе-кхм, от неминуемой смерти. Тебе, Таня, должно быть небезразлично то, что именно Юлия вернула меня к жизни. Полагаю, мы обязаны принять этот дар.
— От какой еще смерти? — презрительно сказала Татьяна Ивановна, — все ты врешь. Я раньше тебя помру.
Соломон Моисеевич посмотрел на жену с укором.
— Читала я твой диагноз, — сказала Татьяна Ивановна с тем особым оттенком брезгливости, с каким деревенские люди разговаривают с городскими неженками, — чушь одна. Подумаешь, болит. Болит — терпи. Лежи да терпи, вот и все леченье.
— Твои правила, Таня, — произнес Соломон Моисеевич печально, — жестоки. Я был на грани смерти. Людей убивает не только болезнь. Убивает равнодушие. Черствость. Убивает жестокая мораль.
— Глупости, — сказала Татьяна Ивановна.
— Хотя бы для того возьму, — рассудительно сказал Соломон Моисеевич, протягивая руку в направлении шоколадок, — чтобы сгладить впечатление от неприятного разговора. Съем — из уважения к Юлии и к ее подарку.
— Не трогай! — резко сказала Татьяна Ивановна. — Не смей прикасаться!
Глядя в бешеные глаза своей бабки, Павел думал: отчего мы приговорены быть рабами праведников? Отчего она полагает себя вправе кричать и судить? Оттого ли, что ее собственная жизнь показательно несчастлива? Отчего обязательно требуется разделить судьбу многих неудачливо рожденных — и умереть в некрасивой России? Оттого ли, что она, эта бессердечная страна, только того и ждет? Вот мой дед, великий философ, и мой отец, автор философии искусства, и я, художник, рожденный, чтобы отстаивать идеалы Возрождения, все мы жертвы дурной ненасытной праведности. Нам некуда деться от них, алчных бессребреников — которые делают нас виноватыми, за то, что сами ничего из себя не представляют. Но что же делать, если иной добродетели не существует, а эта — безжалостна? Остается принять то, что есть.
Он пошел в мастерскую, по пути выбросил пакет с шоколадом. И странное дело — выбросив пакет с шоколадом, он испытал облегчение. Его ждал холст, палитра, и стоило дотронуться до гладкого, выскобленного дерева палитры, вдохнуть запах краски — как дневная суета ушла прочь. Были конкретные важные обязанности — надо было переписать фигуру в картине «Одинокая толпа». Сбившиеся в кучу люди, затерянные на равнине, они кричат, они в панике, их влекут вперед беспокойство и растерянность. Один из них — тот, что глядит на зрителя, скривив злые губы, — должен был стать главным героем. Павел взял кисть, представил себе то лицо, которое хотел написать, — это было лицо Александра Кузнецова. Вчера не получилось написать, значит, должно получиться сегодня. Он постепенно приучил себя работать в любом душевном состоянии, и душевная работа, которая постоянно происходила в нем, делала холсты лучше.
28
Великая картина нуждается в зрителях, но неизвестно в каких. Это не икона и в церкви висеть не может. Если картина находится в церкви, то конкретного зрителя нет, и воздействие картины на прихожан предопределено характером помещения. Когда картина живет автономно — спрос с нее другой.
Пока картина ведет себя прилично, не превышает допустимый уровень воздействия на зрителя, ее можно пускать в дом, но что делать, если она слишком о себе понимает? Есть картины невоспитанные (такие писал Гойя, Брейгель, Ван Гог), в них больше страсти, чем допустимо для социального комфорта. Есть картины истовые (такие писали Мантенья, Козимо Тура, Беллини), которые содержат больше требований к морали, чем позволительно предъявить в светской беседе. Поскольку картина является собеседником владельца, требования к ней соответственные.
