Наталия Терентьева - Чистая речка
– Ты ко мне? – дружелюбно спросил священник, ненароком поглядывая, нет ли кого за моей спиной. Калитку он сразу не открыл.
– Да, – ответила я, надеясь, что он не заподозрит во мне воришку или неприличную девушку, как сегодня уже не раз бывало.
– Ну, заходи, – улыбнулся он, отпирая калитку и выглядывая на улицу. – Церковь, правда, уже закрыта… Ты хотела поставить свечку, помолиться?
– Нет, – честно ответила я. – Я хотела переночевать. Я читала в книжке, как мальчик, которому негде было ночевать, спал у сторожа в церкви. Думала, мне откроет сторож, и я попрошусь на одну ночь.
Я хорошо помню мамины слова, наверно, она их часто повторяла: «Если можно не врать, говори правду. Не думай о том, как ты при этом выглядишь. Гораздо хуже ты выглядишь, когда врешь. Не говори правду только в том случае, если она обидит человека. Лучше тогда промолчать». Я всегда стараюсь следовать этому правилу. Не всегда получается. Врать приходится достаточно часто. Иногда вовсе никто не обидится. Но как сказать правду Серафиме, когда она орет, просто чтобы орать: «Что ты такая опухшая, что ты ночью делала? Пиво пила? Глаза, как у монгола!», что я сидела с Любой, потому что она плакала и плакала, а потом уснула неудобно у нее в ногах на кровати, встала среди ночи, пошла к себе и долго не могла уснуть?
Сказать такое – себе дороже. Начнет ржать Песцов, не потому, что я что-то смешное сказала, а чтобы поржать, обратить на себя внимание, заведется Серафима, по делу и не по делу, ляпнет что-то унизительное – она часто говорит бессмысленные и очень унизительные для тебя вещи. Про всех, но в основном про нас.
Но сейчас я сказала честно, потому что не видела причины врать. Если он меня не пустит, так и не пустит. Попробую попроситься в ночной магазин на станции, в подсобку. Если, конечно, там работает ночью женщина, а не веселый восточный человек вроде того, что мне как-то предлагал на рынке, когда я пришла продать орехи: «Станешь моей женой? У меня все жены хорошие, добрые, тебя полюбят!»
Священник отпер дверь:
– Заходи.
Молча мы дошли до высокого крыльца. Там он остановился, и в свете яркого фонаря я увидела, что ему лет… Не знаю, я плохо разбираюсь в возрасте. Наверно, сколько моему папе. Лет сорок или пятьдесят. Или тридцать пять.
Он тоже внимательно на меня смотрел, не разглядывал, как я одета, а смотрел в лицо. Наверно, он хорошо разбирается в людях. Ведь одежда не всегда правильно говорит о людях. Например, Песцов всегда очень красиво и чисто одет. В замшевых ботинках, на которых нет ни единого пятнышка, даже странно, кто-то, наверно, чистит ему ботинки, сам он вряд ли, он даже тетрадки запихивает в сумку так, что потом достает все помятые, с загнутыми страницами. В элегантных пиджаках и белейших рубашках, а иногда приходит в шелковом галстуке. Выглядит отлично, как актер в телевизионной рекламе, даже похож на кого-то. Но человек он совершенно мерзкий – лживый, подлый и вредный.
– Из детского дома? – спросил священник.
Я кивнула. Может, спросить его, почему это понятно?
– Сбежала? – продолжал он спрашивать мягко, но как-то так, что не ответить честно было невозможно.
– Нет. Я ездила в Москву, к маме, на кладбище, должна была вернуться вовремя, но задержалась.
Он спокойно слушал, кивая головой и слегка улыбаясь, как будто я говорила о приятных вещах. Наверно, у него такая маска. Может, ему с ней легче и привычнее, ведь к нему все приходят рассказывать о своих бедах. Многие люди носят маски. Мне кажется, что Серафима – самая зловредная наша учительница – тоже ходит в маске. Иногда она вдруг съезжает, если неожиданно что-то спросить, или Серафима задумается, и тогда она становится похожей на добрую и растерянную даже женщину. Но такую бы дети уничтожили. Поэтому она сделала себе маску и ходит в ней. Так и священник. Ведь все ждут, что он их поймет, выслушает, даст добрый совет. Или он правда такой доброжелательный? Как это понять?
– Тебя не ищут? Ты позвонила?
– У меня потерялся телефон, – сказала я, чтобы не рассказывать о неприятном инциденте в поезде. – Может быть, ищут.
– Хочешь, я отвезу тебя в детский дом?
Такая мысль даже не приходила мне в голову. Я в нерешительности молчала. Если бы я была уверена, что сейчас мне не устроят головомойку в детском доме, я бы бегом побежала, чтобы поскорее лечь спать. Больше всего я хотела есть и спать. И еще согреться. Но чтобы такое оставили незаметным… Нет, мне сейчас до глубокой ночи будут объяснять, как я плохо поступила, я буду стоять перед воспитателем, сегодня дежурит Любовь Игоревна, очень упрямая и знающая только свою правду. Она мне будет угрожать разными наказаниями – ничего из этого, скорей всего, не исполнится, но я буду стоять и слушать, слушать, а она – говорить, говорить, говорить…
– Чаю хочешь? – неожиданно спросил священник и, не дожидаясь моего ответа, взял меня за руку: – Пойдем.
Я поднялась за ним на второй этаж. Вот это да! Боярские палаты внутри оказались современным домом – таким, какие я видела только в фильмах о зажиточных москвичах или иностранцах. Много света, в углу – зеленое деревце, стены – светлые, но не белые, а сливочные. Меня поразила необыкновенная чистота в доме, несколько больших икон. Вокруг одной было много маленьких – и без рамок, и совсем в простых рамочках, и в золоченых. Я просто засмотрелась. Со всех сторон на меня смотрели строгие, страдающие глаза святых.
Священник, зайдя в большую комнату, на пороге которой я стояла, не решаясь пройти дальше, быстро и привычно перекрестился.
Пахло в доме очень приятно, чем-то сладким и печеным. Я втянула носом запах.
– Ясно, – засмеялся священник. – Снимай ботинки, иди вот сюда, помой руки.
Ванная… Я таких никогда не видела, даже не представляла, что в обычном доме такое может быть. Очень большая, светлая, в углу стояло ароматное хвойное дерево – настоящее дерево росло в ванной комнате, стены сверкали, как морская вода. Я помню гладь сине-зеленого моря, это одно из самых красивых воспоминаний моего раннего детства – огромное сверкающее море, теплое солнце и смеющаяся мама с длинными мокрыми волосами.
Вместо раковины был как будто большой медный тазик. На блестящем кране не было ручки, вода потекла сама, когда я приблизила руки. Я от неожиданности отпрянула.
– Разберешься? – заглянул ко мне священник. – Вот, возьми полотенце. А что у тебя с рукой? – он, нахмурившись, посмотрел на мою разодранную руку.
– Упала, – ответила я.
Главное, чтобы он не подумал, что я могу что-то украсть. Может, так и сказать ему? Я взглянула на священника. Как к нему обращаться?
– Я хотела сказать… Я не ворую. Ничего и никогда. У меня была очень хорошая мама…
Я понимала, что говорю что-то не то, но мне вдруг стало страшно. Я сама увидела себя в зеркале. Оказывается, я была очень чумазая, с растрепанными волосами. Джинсы надо было постирать еще на прошлой неделе, но завхоз никак мне не могла подобрать брюки – все были или малы, или велики. Других у меня сейчас не было. В школу я хожу в форме, но сегодня специально надела джинсы, в дорогу… И я же упала на землю, когда у меня отобрали двести сорок рублей у магазина… И вообще… Дело не в джинсах. Я смотрела на себя в зеркало настороженно, испуганно. Просто не была похожа на саму себя. Как он только меня пустил в дом?
– Я не ворую, – повторила я.
– Да Господь с тобой! – засмеялся священник. – Что ты вдруг! Как звать-то тебя?
– Руся, – ответила я по привычке.
– А крещена как? – спросил он, как будто ничуть не удивившись моему необычному имени.
– Елена.
Он кивнул, с доброжелательным любопытством, как мне показалось, глядя на меня.
– Ты присаживайся вот сюда, – он указал мне на стул с высокой спинкой у большого, слишком длинного и широкого стола, когда я вышла из ванной, пряча за спиной свою разодранную руку, которая смотрелась очень страшно.
Интересно, у него такая большая семья – зачем ему такой стол? В доме было тихо, я слышала, как тикали часы, но почему-то чувствовалось, что где-то в других комнатах еще есть люди.
– Крещеная, говоришь? – спросил священник, довольно ловко справляясь с какими-то кнопками на блестящем кухонном столе… Это же такая плита! Раздался удивительно вкусный запах, и заскворчало в кастрюле.
– Я даже не спрашиваю, хочешь ли ты есть, – пояснил он, накладывая мне на тарелку что-то непередаваемо аппетитное. Много чего-то, сочного, ароматного, с мясом… – Очи всех на тя, Господи, уповают… – быстро проговорил священник, крестя пищу. – Только не торопись, пожалуйста.
– А можно… горячего чаю? – попросила я, с ужасом видя, как у меня сегодня обветрились руки. Красные, шершавые – я же мыла памятник ледяной водой, было холодно, ветрено… Наверно, он думает, не бродяжка ли я. Надо сказать, что я поеду с ним в детский дом, иначе он решит, что я вру, что я правда сбежала и бродяжничаю. – Если вы меня отвезете, я поеду в детский дом, да, поеду, – сказала я.
