Маша Трауб - Я никому ничего не должна
А утром началась обычная суматоха – школа, задания, диктанты, сочинения. Забыла, не позвонила.
Мы занимались с Сережей два раза в неделю. Оказалось легче, чем я ожидала. Мальчик и вправду был сообразительный, любознательный. Но неуправляемый совершенно. То дерзил, то молчал, то плакал. Незрелость нервной системы.
На свой страх и риск я позвонила Кариночке и попросила телефон маминого коллеги – невролога. Он был давно на пенсии, но Кариночка уверяла, что доктор как был, так и остался непризнанным и неоцененным гением. Как моя мама. Кариночка опять плакала, диктуя номер, и опять вспоминала маму. Я созвонилась с врачом и рассказала про Сережу. Тот согласился помочь, в память о маме.
Нужно было уговорить Анну. Я приготовилась к долгому, тяжелому разговору, но она сразу же согласилась. Немедленно. Мне казалось, что, если я скажу ей прыгнуть с восьмого этажа головой вниз ради сына, она прыгнет. Слушалась она меня беспрекословно, держала дистанцию как младший со старшим, хотя мы были почти ровесницами.
Она отвезла Сережу на консультацию к маминому коллеге, сменила схему приема препаратов и сами препараты. Делала все по часам. После этого Сережа стал выравниваться на глазах. Анна начала улыбаться, радуясь успехам сына. Я тоже стала привязываться к мальчику, хотя запрещала себе это. И Анна была мне очень симпатична. С ней было «приятно иметь дело», как говорил папа. Она оказалась тактичной, неболтливой, аккуратной – даже если пила чай, то всегда мыла чашку и ставила ее в сушку точно на то место, где брала. И вытирала за собой раковину.
Я по-прежнему не брала с нее денег. Но Анна никогда не приходила с пустыми руками. Откуда-то, я думала, что от Надежды Михайловны, она знала, какой сыр я люблю – в холодильнике оказывался кусочек, который я не покупала. Или лежала книга, которую я собиралась купить. Духи на Восьмое марта – именно те, которые я любила. Она не сообщала мне о своих «презентах» и не ждала благодарности. Редкое качество в людях.
Сережа поступил в школу легко и спокойно. Впервые в жизни у меня было ощущение, что я сделала даже больше, чем думала, чем ожидала. Это была победа. Не единоличная – Анна продолжала следовать рекомендациям невролога, – но безусловная победа. Если раньше я думала, что Сережа будет в лучшем случае дотягивать до троечки, то сейчас была уверена, что мальчик справится и сможет получать хорошие, заработанные четверки, станет стабильным хорошистом, что в его случае можно было считать почти чудом.
Мне было даже жаль с ним расставаться – они поступали в другую школу, по месту жительства. Не в нашу.
– Я могу к вам обратиться, если что? – спросила меня Анна, когда они с Сережей, нарядные и торжественные, пришли «прощаться».
– Вы же знаете, что да, – ответила я.
Анна принесла мне огромный букет полевых ромашек. Не роз, не гладиолусов, а обычных полевых ромашек. Тех цветов, которые я любила и которые мне никто никогда не дарил. Мне казалось, никто и не знал, что я люблю ромашки. Но в тот момент я даже не удивилась – настолько была рада за Сережу, за Анну и за себя как за педагога тоже. Тогда благодаря этому мальчику я поняла, что сделала правильный выбор в жизни. Что не зря занимаюсь своим делом. Это было удивительное чувство эйфории, подъема, взлета. И я знала, что такой Сережа еще не скоро мне встретится, и пыталась запомнить, сохранить в памяти эти ощущения.
И с Анной мне не хотелось расставаться. Мы симпатизировали друг другу, но ни она, ни я так и не перешли установленные рамки общения: мама – педагог, хотя могли бы подружиться и наверняка нашли бы о чем поговорить.
Потом было лето. Я занималась установкой памятника папе и маме. Сама сажала цветы на клочке земли, красила лавочку. Мне совсем не было тяжело. Даже спокойно становилось. Я мысленно разговаривала с родителями, рассказывала им про то, как живу. Про Сережу тоже рассказывала. Я привыкла приезжать к ним по субботам. Привыкла к таким внутренним монологам, хотя понимала, что надо выбираться из этого состояния, пока не сошла с ума, общаться с живыми, говорить вслух, устраивать свою жизнь. Только как ее устраивать, я совершенно не представляла. А мама с папой не могли мне посоветовать и подсказать. Но иногда мне казалось, что мама мне отвечает и папа со мной разговаривает.
– Посадить бархатцы в этом году? – спрашивала я маму.
– Нет, лучше анютины глазки, – как будто слышала я мамин голос.
– Они быстро завянут, – отвечала я ей.
– Ты молодец, – вмешивался в наш разговор папа, – ты правильно поступила. Все правильно сделала. Жаль, что ты не стала врачом.
– Мне самой жаль, – шептала я.
Я не из тех людей, которые принимают решение, ставят цель и идут к ней. Этому меня родители не научили. Они научили меня хорошо делать свое дело, чтобы не было стыдно перед самой собой. Но они не рассказали мне, что, несмотря на все планы, твой мир может перевернуться в один день. И все, что ты до этого себе придумал, запланировал, может рухнуть.
В конце августа у Надежды Михайловны был день рождения. Я, как всегда, позвонила поздравить. Она отвечала быстро, суетливо. Я чувствовала, что мешаю ей заниматься столом, гостями. Мне так показалось. Возможно, и гостей никаких не было.
– Да, спасибо тебе за Сергуню, – вдруг сказала она, когда я уже попрощалась и собиралась класть трубку.
– Какого Сергуню? – не сразу сообразила я, но внутренне замерла, оцепенела.
– Моего внука, сына Андрюши, – удивленно ответила Надежда Михайловна, – ты же с ним занималась.
Я онемела. Даже прохрипеть в трубку ничего не могла.
– Аня тебе очень благодарна. И Сергуня тебя вспоминает. Спасибо.
– Не за что, – просипела я.
Я положила трубку. В левой руке началось покалывание. Я не чувствовала мизинец и часть ладони. Обмороки мои прекратились, но осталось онемение в руках. Когда я сильно волновалась, ладонь начинало колоть, как тонкими иголками, и я переставала чувствовать пальцы. Не помню, как я положила трубку и села в кресло – перед глазами была чернота. Я моргала, но пелена не спадала. Я испугалась – подумала, что вот сейчас точно ослепла.
Сережа был тем сыном, которого бросил Андрей. А Анна – его бывшей женой, которой он выплачивал алименты. Я ведь даже не спросила фамилии. Голова загудела и начала разрываться. Анна знала, что у нас с Андреем был роман? Что ей сказала Надежда Михайловна? Андрей знал, что я занимаюсь с его сыном?
Это были вопросы, на которые я не могла получить ответ. Сама бы ни за что не спросила.
Только тогда я поняла, что имела в виду мама, когда предупреждала меня насчет совместных детей. Видимо, Надежда Михайловна сказала, что Сережа болен. Что еще мама узнала?
Остаток дня я просидела в кресле в ступоре. Ничего не могла делать. Отупела, онемела, хотя зрение вернулось. Вот почему показалось, что Сережа мне знаком. У него были отцовские руки и его жесты. Это меня тоже потрясло. Ведь они не жили вместе, мальчик никак не мог скопировать отца. А передалось. Он и сидел так же, как Андрей. И голову наклонял так же. Как я могла не догадаться?
Надежда Михайловна позвонила сама на следующий день. Никогда не звонила.
– Сашенька, это я. Вчера мне показалось, что ты расстроилась. Прости. Я должна была тебя предупредить. Но мне и в голову не пришло, что ты не знаешь про Сергуню, – затараторила она в трубку. Говорила быстро, скороговоркой, как будто торопилась сказать все, пока не передумала.
Я опять онемела и застыла над телефоном.
– Они почти не жили вместе. Аня Сергуней занималась. Он очень тяжелый маленький был. Плакал все время. Андрюшечка не выдержал, домой вернулся. Он очень переживает из-за сына, ты не думай. Просто боится. Мужчины вообще такие… Но он им помогает, хоть и не видится с Сергуней. Может, позже они начнут общаться, когда мальчик подрастет. Мужчины вообще маленьких боятся. А Аня замечательная. Я к ним приезжаю. Редко, конечно. Аня никогда не была против. Ну, так вот сложилось. Я Андрюшу не виню. Он сам еще как ребенок тогда был. Конечно, не смог. И никто бы не смог. Правда ведь?
Я молчала. Надежда Михайловна хотела оправдать сына. Он был ей дороже, чем больной внук, которого она редко видит. Мне стало не просто противно, а гадко и мерзко. За себя. За то, что связалась с человеком, который бросил больного ребенка. Видите ли, не выдержал. А Аня выдержала. Я заплакала. Я ведь себе тогда, когда мы жили вместе, придумала, что его бывшая жена – злая, невыносимая стерва, как Анаконда, поэтому Андрей ее и бросил. Но я и предположить не могла, что он сбежал от такой женщины, как Анна, и променял ее на Аделаиду. И ребенок. Я же не знала, что все так. Думала, просто не сошлись характерами.
Я не понимала, что делать со своей головой, со всей обрушившейся на меня правдой. Не понимала, как после этого вообще буду разговаривать с Андреем. Смогу ли я промолчать и не сказать все, что я теперь о нем думала? Я почувствовала то, что чувствовала мама, когда изнемогала от ненависти к Жене Соловьеву. Андрея я начала ненавидеть с той же слепой силой, с которой раньше любила. Больше ничего не чувствовала. Все остальные эмоции стерлись.
