Эдуард Тополь - РОССИЯ В ПОСТЕЛИ
Так вот, в брезентовой палатке, где переодевались манекенщицы, я тоже приглядывал себе свой размер и приглядел, конечно, восемнадцатилетнюю худенькую брюнеточку с высоченными стройными ногами. Я уже мысленно представлял себе, как в номере своей гостиницы буду заламывать эти ноги к себе на плечи, распахивая ее узкие бедра…
Но в этот момент совсем другая, чуть полноватая манекенщица сказала мне, спешно переодеваясь в какой-то вельветовый костюмчик: «Помогите мне! Эта чертова молния!» Металлическая молния никак не застегивалась на ее бедрах, я поспешил ей на помощь, застегнул эту молнию, а потом еще влажным полотенцем остудил ей плечи. Еще ничего не произошло, кроме разве того, что я уже сожрал глазами ее замечательную, большую, торчащую вперед грудь. Она перехватила мой взгляд, наши глаза встретились, и, вильнув округлым бедром, она убежала на помост.
После показа мод мы с оператором пригласили их в ресторан – всех пятерых манекенщиц и директоршу Дома моделей, но у большинства из них оказались какие-то спешные дела, и только две оказались свободны – та восемнадцатилетняя, которую я наметил первой, и эта, тридцатилетняя.
Можете представить себе, как я заметался, но, похоже, они уже сами разделили нас между собой и после ужина восемнадцатилетняя ушла в номер к оператору, а Галя осталась со мной.
Через двадцать минут я уже не жалел и не вспоминал о длинных стройных ногах восемнадцатилетней.
Когда после душа Галя вышла из ванной абсолютно голая, с влажной матово-белой кожей, смеющимися голубыми глазами и торчащими вишневыми сосками на большой, мягко-упругой груди, мой Братец враз налился упрямой, напористой силой.
Но мы не спешили рухнуть в постель.
Я усадил ее на стул, подошел к ней вплотную – так, что мой Брат целиком оказался в цезуре ее груди. Теперь он, подрагивающий, нетерпеливый, покоился в мягком, теплом ложе и пульсировал внутри самого себя толчками крови, но – недолго.
Галя сама отодвинула меня, сказала:
– Подожди. Ляжем.
Я лег на кровать, а она легла на меня валетом – мягкой и замечательной грудью мне на живот и лицом к моему Брату. Теперь ее роскошные бедра были у меня на груди, я держал их руками, но уже через секунду забыл и об этом деликатесе, потому что там, внизу, в паху происходило что-то совершенно исключительное. Я ощутил как в ее губах сначала исчезла головка моего Брата, потом корпус, потом…
Ее мягкий, теплый, влажный рот продолжал медленное, но неуклонное движение книзу. Я чувствовал, что мой Братец уперся уже в ее дыхательное горло, что дальше вроде бы нет хода, что она задохнется сейчас, но тут мои руки сами взяли ее затылок, сделали мягкое, крохотное усилие – еще чуть-чуть надавили ее голову книзу, и… мой Младший Брат вошел ей в горло!
Это надо ощутить, конечно.
Весь, целиком, до корня, он ушел в нее, и там еще раздвинул нежные хрящики дыхательных путей и продвинулся в головокружительную, пьянящую, сжимающую глубину.
Я убрал руки с ее затылка – я все еще боялся, что она задохнется, я понимал, что малейшим неверным усилием я могу порвать там что-то, и я предоставил ей возможность отпрянуть хоть на несколько секунд, передохнуть, но этого не произошло.
Наоборот, она продолжала, все еще продолжала заглатывать Брата, хотя я уже и так стонал от блаженства, мне казалось, что дальше уже некуда, что он весь кончился, до корня, но я все еще чувствовал, как она, теперь уже сама, вдавливает его глубже в свое горло. Она словно знала какой-то секрет, какое-то единственно возможное положение головы, когда узкая щель дыхательного пути может расслабиться и пропустить в себя всю толщину мужского члена. При этом рот ее открылся совершенно и захватил яички, поглотив их и упрятав куда-то под небо…
Да, это был заглот высшего пилотажа, я терял сознание от блаженства, впрочем блаженство – не то слово, это невозможно описать – мука и стягивающая мозг истома, какая-то нирвана погружения в другие миры и слияние с доисторическим опытом предков – нет, я не знаю, как это описать, я отказываюсь.
Прошлое и будущее, истома всего мирозданья отключали мой мозг от сознания происходящего, и только там, внизу, в моем паху и в ее горле, жила иная, из других измерений биологическая жизнь – комок страха, наслаждения, боли и вечности. Я чувствовал, как у меня выламывают суставы, как все мое тело уже не подчиняется моему разуму, а целиком вместе с членом утопает, засасывается в узкую, горячую, плотоядную пещеру первобытной похоти.
Я стонал, я вскрикивал, я боялся криком прервать блаженство…
Я кончил ей в горло и умер от изнеможения. Ничто уже не было важно, мир мог взорваться, лопнуть, треснуть по оси – я не пошевелил бы и пальцем, я лежал обессилевший и потрясенный пережитым.
А она, затихнув, сползла с меня, глотком коньяка и соком запила мою сперму и заговорила со мной о чем-то.
Я не отвечал.
Я хотел, чтобы она тут же ушла, растворилась, исчезла, оставив меня сладостно умирать в наплывающей от бессилия дремоте. Потому что после этого акта я был как новорожденный младенец, отпавший от материнской груди в безумный сон забвенья – ни единой мысли уже не было в моей опустошенной блаженством голове.
Но она не уходила.
Она терпеливо переждала мою полудрему, и когда я стал возвращаться из потустороннего мира в номер гостиницы, она легла рядом со мной, подала мне рюмку коньяка и совместным действием коньяка и ласковых, блуждающих по моей груди рук, вернула меня к жизни.
Всю ночь после этого я ублажал ее так, как ей хотелось, – она заслужила это…
На следующий день мы с оператором улетели в Москву, но и там, проводя ночи с другими, я не мог забыть эту глубокую хабаровскую глотку, этот фантастический миг встречи с ирреальностью, и уже через две недели вызвал ее на телепробу в Москву.
Это нетрудно организовать на телестудии, где снимается в год несколько телефильмов, – всегда есть в запуске картина, куда требуются актеры.
И она стала прилетать в Москву регулярно, хотя бы раз в месяц, – студия оплачивала мое блаженство.
Я селил ее в лучших гостиницах – «Пекин», «Украина», «Минск», «Москва», «Россия», и каждая наша встреча начиналась точно как первая – глубоким заглотом.
Она устраивала свою голову в моих чреслах, находила то единственное положение, которое открывало моему Брату сквозной ход в ее дыхательное горло, и медленно, не спеша вбирала его без остатка, вместе с яичками, снова и снова отключая меня от реального мира, уводя в другие миры.
Затем, передохнув, спустившись на Землю, я принимался терзать ее тело – сочное, крепкое, ядреное тело, не знавшее усталости. Я мял ее крупную спелую грудь, целовал живот и клитор, и мой Брат уходил в ее мягкие ягодицы…
Конечно, я знал, что там, в Хабаровске, она не ведет монашеский образ жизни, но с кем она спит в Хабаровске – это меня не касалось, в Москве она принадлежала только мне, и в дни ее приездов в Москву я таскал ее за собой повсюду – на Останкинскую телестудию, в Дом кино, в рестораны, таскал как редкую драгоценность, которую нельзя оставлять без присмотра.
Но именно это привело к драматическому исходу.
В ту зиму мы снимали очередной фильм километрах в сорока от Москвы, и я поселил телегруппу в пустовавшем зимой пионерском лагере – вся телегруппа, шестьдесят человек, жила в большом общем корпусе, а я, режиссер и оператор – в уютном флигеле, у каждого по своей комнате.
Это были замечательные дни, полные напряженной работы, – мы рано вставали и выезжали на реку на съемки, там стояли декорации партизанского лагеря, это был фильм о войне.
А длинными зимними вечерами мы играли в карты, пили водку, варили уху или на студийных машинах отправлялись в Москву, в ресторан Дома кино.
Конечно, я вызвал Галину из Хабаровска, и она неделю прожила у меня – днем, во время съемок каталась на лыжах и спала, а по ночам мы до изнеможения занимались любовью.
Я видел, что ей очень нравится такая жизнь – вокруг известные актеры, киношная суета, вечерние загулы в ресторанах, просмотры зарубежных фильмов в Доме кино и сладкий секс по ночам на лоне заснеженного Подмосковья.
И вот однажды из Ленинграда прикатил на съемки автор сценария нашего фильма. Молодой, тридцатилетний, талантливый и удачливый парень – его сценарии все больше входили в моду в киностудиях, а фильмы пользовались популярностью у зрителей.
Он покрутился на съемочной площадке, переписал по просьбе режиссера несколько сцен и пару часов покатался с Галкой на лыжах. А к вечеру она сказала, что ей пора улетать в Хабаровск – завтра там какой-то ответственный показ мод, и она должна быть на работе.
Надо так надо – мы собрали ее чемоданчик, я взял студийную машину, и в связи с такой оказией съездить в Москву к нам присоединился режиссер, пара актеров и сценарист, и мы все вместе сначала завалились в ресторан Дома кино, весело поужинали, а потом я собрался отвезти Галю в аэропорт, но она заявила, что ей еще нужно заехать к подруге, а оттуда она доберется до аэропорта на такси.
