Николай Переяслов - Он где-то рядом
Он направился в сторону ванной, но, что-то вспомнив, остановился на полдороге и вытащил из нагрудного кармана рубахи сложенный вчетверо листок.
— Вот, — протянул он его мне, — то самое стихотворение. Он еще, когда читал, выкрикнул свои имя и фамилию, но я не запомнил. Виктор, кажется…
Я развернул листок и прочитал отпечатанные на машинке строки:
Я верю — Русская земляУвидит свет из века мглы,Когда над башнями КремляВзлетят имперские Орлы,
Когда в единстве дел и словВсё станет так, как было встарь,Когда под звон колоколовДержаву примет Государь,
И, чтобы бед не натворить,Поднимет щит Святая рать!…Об этом стоит говорить,За это стоит умирать!
— Говорить-то об этом, может, и стоит, а вот подставлять под приклады своё лицо — вряд ли, — стоя на пороге своей комнаты, заметила Анька.
— Знаю я этого Виктора, — сказал и я. — Лучше бы он о любви писал. Сегодняшней России не хватает именно любви, а не политических лозунгов.
— Очень уж паренек такой… искренний, что ли, наивный, — вздохнул отец. — Жалко стало. Думаю, побьют его — он ожесточится и сам станет таким же…
Мы позавтракали и, перетащив телефон в свою комнату, я позвонил Наде в библиотеку. Предстояла еще одна очень нелегкая задача — сообщить ей о гибели Вовки.
— Да, — раздался знакомый голос в трубке.
— Привет, это я, — обреченно произнес я, чувствуя себя, как студент, вытащивший именно тот билет, которого он больше всего боялся. — Ты как смотришь на то, чтобы где-нибудь сегодня встретиться? У меня к тебе один серьезный разговор есть.
— Ну… — задумалась она на минуту. — Приезжай часа в четыре прямо сюда. Заодно потом и Вовку послушаешь, ты давно хотел посмотреть на его кружок — сегодня как раз заседание.
— Не будет никакого заседания.
— Не будет? Почему? Ты что, видел Вовку, и он тебе сказал…
— Он — никому уже ничего не скажет. Я именно по этому поводу и хотел с тобой поговорить.
— Он что… опять уехал в Сибирь? — спросила Надя, и я услышал, как дрогнул ее голос.
— Дальше Сибири, — выдавил я из себя. — Он… он… он погиб.
— Что? Я не поняла, что ты там сейчас сказал.
— Я сказал, что вчера днем его убили. Недалеко от Белого Дома.
— Как это — убили? Я не понимаю, что ты такое говоришь. Кто мог его убить? За что?..
— Кто, кто… — я уже открыл было рот, чтобы сообщить ей фамилию Уютина, но успел вовремя придержать язык. Зачем ей это знать? Будет потом всю жизнь терзать себя, неся в душе крест несуществующей вины… И, тяжело вздохнув, я сказал: — Случайная пуля. Тут никто не виноват…
Положив трубку, я облегченно вздохнул и лег на спину, продолжая держать аппарат на груди. Я чувствовал, что этой выскочившей из меня фразой про случайную пулю я освобождал от ответственности не только её, но главным образом и себя самого — ведь это же именно я потащил его в тот злополучный день к Белому Дому; он не хотел, а я, прямо как комиссар в гражданскую, заставил его всё бросить и пойти со мной на поиски своей собственной гибели. Кем же я в таком случае получаюсь, если не Иудой? Господи, да простишь ли Ты когда-нибудь мне эту дурость, этот грех мой незамолимый…
Не знаю, до чего бы я себя довел этим самобичеванием, если бы зазвонивший телефон не спросил голосом водителя «Москвича», куда ему занести привезенные для завтрашних поминок припасы. Взяв ключ от Вовкиной квартиры (хорошо, что при вчерашнем раздевании в морге он со звоном выпал из кармана его брюк, и я взял его себе, а то даже не знаю, как бы мы сейчас попали к нему домой), я спустился вниз и мы с шофером перетащили из его «Москвича» в Вовкину квартиру несколько сумок с продуктами и бутылками и один искусственный венок.
— Зачем так много? — сказал я. — Людей-то будет всего три человека. Я, да вы, да Надька…
— Ну, как знать? А вдруг кто-нибудь из соседей зайдет помянуть… Надо, чтоб было.
Мы убрали с глаз долой зеркала и поставили в центре комнаты две табуретки под гроб, который по словам Сергея Ивановича (мы наконец-то познакомились с ним по-человечески), привезут завтра утром. Потом вскипятили на плите чайник, нашли заварку и попили на кухне чаю.
— Вот вы были друзьями, — не поднимая головы от чашки, заговорил Сергей Иванович, — наверное, многим делились друг с другом, многое обсуждали. И вы ни разу не говорили обо… ну — о его отце? Что он, по-твоему, о нём думал?
— Он говорил, — постарался я припомнить один из наших разговоров на эту тему, — что знающий сына, знает через него и отца, и если сын вырос чистым, то как можно сказать, что он есть продолжение ничистого? Он жил так, чтобы, глядя на него, никто не мог подумать ничего плохого и про его отца…
Договорившись встретиться завтра утром, чтобы съездить в морг за телом, мы попрощались, и Сергей Иванович уехал. Я же еще какое-то время постоял возле своего подъезда, бессмысленно глядя на наш с ним скверик в глубине двора и думая о том, что вот-де — из нас двоих на этом свете остался теперь только я один, а скверик, как ни странно, всё равно остается нашим.
Как прошел остаток дня и вечер, я не запомнил, помню только, что перед сном все опять смотрели хронику минувших событий, а я, увидев на экране наполовину зачернённый гарью стакан Белого Дома, ушёл к себе и затворил поплотней дверь. Взял в руки фаулзовского «Волхва», минут пять тщетно пялился в ускользающие, как змея из-под ног, строчки, затем отложил книгу и погасил свет. Фуфло всё это. Остров с фавнами, девицы в туниках, таинственная любовь… Разве это — драма? Так себе, детские забавы. Как заметил однажды поэт: «Когда бы грек увидел наши игры…» Тот же Белый Дом, к примеру, с валящим из его окон смоляным дымом или стреляющие по толпе БТРы в скверике у телецентра. А все эти подсылания в чужую судьбу загадочных бабёнок, все эти игры в Бога…
Я перевернулся с боку на бок, хотел встать покурить, но передумал и остался лежать на месте. Главное — пережить эту ночь. А там минет тягостная процедура похорон, и всё потихонечку перекочует в категорию прошлого. Забелят закопченный дымом пожарища Парламент, забудут убитых и пропавших без вести, выберут новых депутатов… «Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов», — сказал Господь. Так что ж я тогда только и думаю, что о Вовке да о Вовке?..
…Захватив по дороге ожидавшую нас возле метро «Краснопресненская» Надю, мы, ведя за собой «Тойоту» со свежесделанным гробом, доехали на «Москвиче» Сергея Ивановича до нужной нам больницы и, оставив Надю в машине, зашли в морг.
— Нам нужно забрать Владимира Иванова, — сказал я, увидев за регистрационным столом того же самого медбрата, что и два дня назад. — Помните, мы его позавчера днем привезли?
— Хм!.. Щас поглядим по журналу, — он открыл толстый гроссбух и начал водить концом указательного пальца по страницам. — Иванов… Иванов… Иванов… Хм! — захлопнул он журнал. — По-моему, вы что-то путаете. За три последних дня ни одного Иванова в наш морг не поступало!
— Как это? — растерялся я. — Да мы же еще вместе с вами искали для него свободное место!
— Ну? — удивился в свою очередь медбрат. — Чего это его искать? У нас сорок два стола, и половина из них всегда свободна.
— Но в тот день всё было занято, и мы положили его на полу. Неужели вы это забыли?
— Ну что с вами поделаешь! — хлопнул медбрат себя ладонями по коленям. — В тот день, не в тот день… Ладно, идемте… Сами сейчас убедитесь.
Он встал из-за стола и повел нас к уже знакомой двери. Открыл ее и, давая нам дорогу, отступил в сторону.
Морг был действительно почти пуст. На весь зал было всего четыре покойника — два старика, молодая женщина и ребенок — и никаких изрешеченных пулями трупов. Не было нигде (а мы обошли весь морг) и Вовки.
— Я же говорю, мужики, вы что-то путаете. Я тут дежурю уже пять дней подряд, и будьте уверены, за это время вас не забыл бы. А уж покойников — так их я запоминаю лучше, чем живых!
Мы вышли назад в «предбанник», и Сергей Иванович, вытребовав журнал регистраций, сам пересмотрел все страницы, вчитываясь в каждую фамилию. Затем возвратил его дежурному и, дернув меня за рукав, коротко приказал: — Пошли!
Мы вышли из морга и сели в машину.
— Что случилось? — взглянув на наши лица, встревоженно спросила Надя.
— Они вывезли тайком трупы всех, кто был доставлен в тот день с пулевыми ранениями, — сказал Сергей Иванович. — Замыливают следы, чтоб никто не узнал истинное число жертв. Я просмотрел журнал регистраций — он весь заполнен одним почерком и одним цветом пасты — как конспект лекций, когда студент всю ночь переписывает его, чтобы утром показать преподавателю.
