Мануэла Гретковска - Метафизическое кабаре
— Почему американка распалась, а дядя законсервировался? — Вольфганг раздумывал над повестью Гиги о страсти, смерти и любви.
— Это довоенная история. Дядя женился на американке в начале двадцатых, тогда не было консервантов. Умер он недавно, у него было время наесться химикатов.
Джонатан пил кофе и грыз кошерный шоколад, принесенный в промасленной бумаге. Удовольствие от сладкого заменяло ему радость беседы. Беба нервно ощипывала цветы в волосах. Тоска по воображаемому мужчине перестала быть печалью, заметной только в ее голубых глазах. Квартира Бебы, устланная бархатом и коврами, наполненная безделушками, тоже становилась все грустнее. Некогда блестевшие ткани и фарфор покрылись пылью. Фотографии выступлений в Кабаре, развешанные в гостиной, были окутаны слоем печали, губы Бебы перестали улыбаться, торчавшие прежде клиторы опали. Патология, струящаяся от ее расставленных ног, тоже казалась ностальгической.
Гиги, не обращая внимания на глубину рассуждений Вольфганга, говорящего о мифологических путешествиях по иным мирам, исправлял его ошибки во французском.
— Говорят не «послесмерть»* говорят «жизнь после смерти». И кончай с этими кошмарными историями про Ад, Чистилище и Страшный Суд. Я уверен, в итоге не важно будет, воровал ли X и прелюбодействовал ли У. Не будет никаких дантовских сцен с толпой персонажей. Спасены будут только охра, зеленый, индийский розовый, никто и ничто более. Точка.
— Бабушка мне говорила, когда я была маленькой девочкой, — вспомнилось Бебе, — что воскреснут все, кроме лентяев, которым не захочется встать к утренней мессе.
Вольфганг поцеловал ладонь Бебы.
— Вы всегда правы.
— А можно избежать смерти? — спросила Беба у взиравших на нее с мольбой глаз Вольфганга.
— Конечно, нужно рано умереть. — Джонатан доел шоколад и рассматривал свои позолоченные часы. — А для нас уже поздно, пора прощаться.
*
*После смерти тебя встречаю,Но ты воняешь, замечаю.Встретила бы при жизни — без сомненияУзнала бы способ твоего употребления.
Вольфганг записал куплет. Почему он сочиняет дурацкие песенки, почему перестает думать только о Бебе и занимается текстами для итальянской певицы? Я скатываюсь все ниже и ниже — ниже искусства. Достаточно того, что я знаю телефон Бебы, чтобы начать забывать. Одно пожатие руки, поцелуи, и — пожалуйста, текст песенки вместо поэзии, а может, еще и припевчик: «Пусть метафизические скотинки резвятся на лужках безответственности» — шпагат, канкан, Вишневский. Ян Мария Вишневский, родился в Бреслау, докторант Гуссерля. Мой сосед и учитель. Я обещал ему, что посещу святой город в Польше — Бы́том — метафизический центр мира, где на глубине километра под землей пульсирует чакра Вселенной. От этой чакры, излучающей космическую энергию, сгорела миллионы лет назад земля, обуглились скалы. Теперь там угольные шахты. В названии святого города скрыта информация для посвященных: Бытом — «Центр бытия». «Быт» по-славянски означает бытие, Sein. Добавлен и святой слог санскрита ОМ. Я не поехал в Бытом, Вишневский умер, а я сижу в Париже и пытаюсь понять, что такое искусство и любовь, то есть Беба Мазеппо.
Вишневский обладал даром нарекать, хайдеггеровским умением с помощью слова вызывать предмет или сущность. Пастырь бытия — так можно было назвать его, когда в последние дни жизни, разрываясь от боли в скрученных кишках, он говорил о звуках, вырывающихся из распухшего живота: «Вздохи оскорбленной материи». Вишневский тосковал по городу Бытом, вспоминал польскую невесту. Когда он был уже очень болен, то целыми днями лежал в кровати у раскрытого окна. Однажды в комнату залетела божья коровка. Он посадил ее на ладонь, говоря, что это польский жучок, потому что его невеста целовала божьих коровок и посылала на небо принести ей хлеба. «Польский жучок ползком продвигается в сторону патриотизма», — охарактеризовал он божью коровку, замирающую среди облаков газа, вздымавшихся над его кроватью.
Дорогой мой Вишневский, где ты теперь? Где я теперь? Где Джонатан? Ну, этот, наверное, в своем еврейском квартале.
В лавке на rue Vieille du Temple Джонатан продавал битую птицу. С перекладины над прилавком свисали ощипанные шеи гусей и уток. Куриные гузки являли собой недвусмысленное приглашение к бульону.
— Тебя огорчает, что пожатие руки Бебы, ее поцелуй при прощании ослабили твое чувство, что в идеальный образ любви вкралось что-то вроде разочарования? — Джонатан оперся о медную кассу. Вольфганг прерывал свои излияния, когда в магазин входили клиенты и указывали на курицу или гуся. Джонатан снимал птицу с крючка, расправлял ей крылья, пощипывал голубоватую кожицу, нюхал, причмокивая от удовольствия, взвешивал. Заворачивал птицу в бумагу, бросал в скрежетавшую кассу деньги и прощался с клиентами, расхваливая их рассудительность в выборе и птицы, и его лавки.
— Вольфганг, прикосновение к Бебе вызвало у тебя желание бежать. В вашей культуре физический контакт, пусть всего лишь прикосновение, является чем-то низменным. Не спорь, западная цивилизация происходит от древних греков — Аристотеля, Платона. Платон выдумал платоническую любовь, Аристотель в Никомахейской этике писал, что чувство осязания для нас позорно, то есть — для вас, потому что на самом деле любовь — это прозрение, инициация, революция, а не позор. Ты ради собственной пользы должен переоценить ценности этой цивилизации: или грех, стыд, разочарование, а потом отчаяние от несбывшейся любви, или полнота переживания, искусство и Беба вне добра и зла. У тебя нет другого выхода. При том состоянии сознания, отягощенного грузом цивилизации, в котором ты находишься, ты не можешь отдаться исключительно переживанию любви. Цивилизация — это бубнящая ложь, любовь — молчаливая истина. Ты или разрушишь свою любовь, пытаясь найти ей место в своем цивилизованном мире ханжества, или разрушишь свой рассудок, чтобы принять чувство. Ты только прикоснулся к Бебе, своему идеалу, своей любви, и уже почувствовал, что запятнал ее этим миром. Отсюда желание покарать себя бегством, стыдом.
— Значит, Беба, только Беба* и искусство — или спокойное существование.
— Беба находится вне контекста, хотя и выступает в Метафизическом кабаре. Ее искусство нарушает эстетические каноны западной цивилизации, но выживет именно оно, а не искусство, признанное Западом. Эта цивилизация уже гибнет. То есть тебе особенно нечего терять. Цивилизации рушатся не потому, что погибают люди, а потому, что гибнет их трактовка. Лучшее подтверждение — ты приходишь ко мне, религиозному еврею, с просьбой объяснить тебе твои чувства и опасения.
— Я пришел к тебе, потому что ты мой друг.
— Отлично. Как друг могу посоветовать, чтобы ты посмотрел на проблему, мучающую тебя, со стороны. Отойди от нее настолько, что вообще перестанешь ее видеть. Это идеальный рецепт для неразрешимых проблем. Но есть шанс, что ты справишься с любовью к Бебе. Меня больше беспокоит, что твое внимание поглощено умершим соседом Вишневским. Не думай о мертвых, оставь в покое ушедших. Они-то хотят, чтобы ты вспоминал их лица, слова, — благодаря твоим воспоминаниям они снова могут существовать. Они безустанно шепчут из-за завесы смерти, заглушают воспоминаниями твой внутренний голос. Берегись, это могут быть настоящие упыри, вампиры, крадущие твою жизнь, чтобы жить твоим мгновением. Они отбирают время, не им отмерянное. Они уже умерли. Они кормятся временем, так скупо раскрошенным на дни, часы для живых, — они, которые уже отошли в вечность.
Знаешь, я люблю приходить в Кабаре, смотреть на Бебу, закутанную в полинявшее боа. Пернатый змей вокруг ее шеи напоминает мне об искушении в раю. Змей подговаривал Адама и Еву сойти в его мир, мир преходящего, мир времени, смерти. Змей сбросит кожу, помолодеет, а мы… — Джонатан, поправляя кипу, задел рукой свисающие над головой трупики ощипанной птицы. — Сам видишь.
— Не расстраивайся, — Вольфганг обдумывал отказ от западной цивилизации, несовместимой с любовью к Бебе. — Раньше считали, что Гераклит высказался о времени исключительно пессимистически: нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Но археологи, искавшие экспедицию Симона Волхва, наткнулись на глиняные таблички, содержащие продолжение сентенции греческого мудреца. Оказывается, по Гераклиту, нельзя дважды войти в одну и ту же воду, потому что это негигиенично. Пойду к Бебе. — Он поцеловал Джонатана и выбежал из лавки.
Джонатан подошел к витрине, чтобы распушить чучела птиц. Взглянул через грязное окно на улицу. Евреи в длинных пальто неторопливо прохаживались, приветствуя знакомых. На тянущиеся за ними важные тени, удлиненные заходящим солнцем, наступали кроссовки туристов.
