Иржи Грошек - Реставрация обеда
– Мне кажется, что мы где-то с вами встречались… – изрек писатель, глядя на Вендулку и покачиваясь, как маятник Фуко.
Он таким образом анонсировал свою симпатию: к спиртным напиткам крепостью свыше восемнадцати градусов и к «неординарным» девушкам – от восемнадцати лет выдержки.
– Мы встречались десять минут назад на пороге этого дома, – напомнила ему Вендулка.
– А вы здесь часто бываете? М-м-м-м? – продолжал писатель разрабатывать схему «знакомства на дискотеке» и даже сделал несколько танцевальных «па» – левой ногой.
– Осторожно! – воскликнула Ирэна, поскольку писатель сразу же после «па» стал заваливаться навзничь и только чудом оказался на диване.
– Писатель – это четвертая ипостась Творца! – важно квалифицировал писатель свой фантастический кульбит.
– Я сомневаюсь, – возразила Вендулка, критически разглядывая писателя.
– Кажется, у нас назревает диалог! – обрадовался он. – Относительно этого существует легенда о Деве и Единороге… Чтобы составить хороший обмен репликами – в дремучий лес отправляют девственницу и привязывают ее к дереву. Дикий Единорог выходит из чащи, поводя хоботом, и между ними происходит любопытная беседа. После которой девственница остается девственницей, так и не познавшей литературы…
– При этих условиях, – улыбнулась Вендулка, – у нас не получится диалога.
– Я тоже сомневаюсь, – не к месту вставила Ирэна…
«Ирэна рассматривает свои сомнения под микроскопом. „Там нет ничего ужасного", – шепчет она. Однако личинка моли выглядит под микроскопом просто устрашающе. Тогда Ирэна приходит к выводу, что ее сомнения имели под собой почву. „В доме завелась моль", – убежденно говорит Ирэна, возвращается домой из Зоологического музея и перетряхивает все шерстяные вещи…»
Мне надоело взирать на них сверху, и я отправился прогуляться по саду. Думая, что мольбы и рыдания распространяются медленнее, чем всякий вздор. Упругие звуковые волны с человеческой глупостью попадают на самые отдаленные планеты – раньше летательных аппаратов. И если бы людей окрылял идиотизм – они бы давно достигли других галактик. Каждый подвыпивший индивид искренне полагает, что за обедом он постигает истину, а за ужином – ее подкрепляет. Вместо того чтобы спокойно переваривать пищу. Мне ли не знать человеческих мыслей? Ведь я зарождал – самые дурацкие… Так что порою меня переполняют разные человеческие фантазии и хочется просто побродить на свежем воздухе – ни о чем особенном не задумываясь…
Вообще-то, мысли возвращаются ко мне как бумеранг, если не перешибают людям ноги. Тогда люди падают на диван, пораженные какой-нибудь идеей. Чаще всего, чем тупее мысль, тем успешнее валит она человека. И вот особь лежит и мучается от головной боли, пытаясь разобраться – какого хрена ее беспокоит, почему помидор красный? Или в чем смысл человеческого существования? После чего фиксирует свои мысли на бумаге и убеждается, что это полный бред. Многие зарабатывают себе на жизнь только тем, что набредят, и поэтому ищут для вдохновения некий галлюциногенный источник «сивой кобылы». А поскольку нет оснований считать, что сивые лошади в интеллектуальном развитии сильно опережают гнедых, то источник «сивой кобылы» подобен Иппокрене. То есть равновелик мифологическому роднику, который возник от крылатого мерина по кличке Пегас… Конечно, вы можете возразить, что мы отовариваемся в разных источниках. В подобном случае – вложите эту дурацкую мысль в конверт и отправьте обратно по моему адресу, с пометкой – «получатель не обнаружен…»
«Автор не страдает самомнением, поскольку он всего лишь подобие. „Если Боженька хочет видеть меня таким, – думает автор, – значит, в этом и есть смысл моего существования…"»
Тут из кустов шиповника вышли Густав и Янка. В довольно растрепанном состоянии. Густав то и дело поправлял галстук, словно готовился соболезновать по случаю внезапно утраченного чувства, а Янка же – просто отряхивалась. И можно предположить – чем они занимались, да неохота. С недавних пор я опасаюсь строить предположения об отношениях мужчины и женщины в кустах шиповника. Дабы потом не объясняться, что всякие сексуально-публицистические сцены – это отнюдь не внутренний мир автора…
Густав достал из кармана – блокнот, карандаш и, волоча Янку за руку, двинулся ко мне…
– Нет, нет и нет! – сразу же воспротивился я. – Никакие порочные связи я больше описывать не желаю…
Но Густав держал план местности, начертанный Йиржи Геллером.
– Вы не подскажете, как нам найти… – и Густав Шкрета обвел карандашом квадратик, который обозначал наш дом.
План оказался настолько подробным, что даже кусты шиповника были отмечены на нем крестиками. «Интересно, для какой надобности?» – сварливо подумал я, стараясь не замечать, как Янка поправляет на себе одежду.
– Вам – туда, – сообщил я Густаву Шкрете, указывая пальцем в сторону дома.
– Спасибо, – улыбнулась мне Янка и тут же пошла в указанном направлении, а Густав Шкрета слегка задержался…
– Надеюсь, что вы ничего такого не подумали?.. – деликатно осведомился он.
– Подумал, – признался я.
Густав Шкрета попытался определить, насколько мои мысли откровеннее его поступков, и – не определил.
– Тогда я не стану вас разубеждать, – на всякий случай заявил он.
– Не теряйте времени, – поддакнул я, и Густав Шкрета двинулся следом за Янкой…
«Густав Шкрета думает, что закон бутерброда опровергает теорию относительности. Десять раз он спихивает бутерброд со стола и отмечает, как бутерброд все время падает маслом вниз. За этими экспериментами наблюдает соседская собака и думает, что Густав Шкрета окончательно зажрался. Хозяин собаки размышляет – куда же запропастился его кобель. О чем в свою очередь думает автор, выписывая эти ремарки, – совершенно не понятна…»
По поводу времени я упомянул специально, поскольку проголодался. И если раньше стеснялся идти на обед к Йиржи Геллеру, то, нагулявшись по саду, пришел к выводу, что теория относительности – хорошо, а десять бутербродов – лучше. Вдобавок позавчера меня снова обожрали «музы» – Талия и Мельпомена. Эти старушки время от времени наведывались ко мне покалякать о древнегреческой драматургии, и после их посещений – на втором этаже даже церковная мышь сдохла бы с голода. Почтенные дамы проживали неподалеку, в коттедже на берегу ручья, что составляло – сорок минут трусцой для их пенсионного возраста. Если стартовать рано утром, в хорошую погоду, без атмосферных осадков и пониженного давления. Конечно, у них имелись и вполне человеческие имена, но полноватая Талия все время хохотала, а худая, как штопальная игла, Мельпомена – вздыхала да охала. И в сумме они составляли прелюбопытнейшую пару, не страдающую отсутствием аппетита…
– Странные у вас знакомые, – отмечала Вендулка. – И очень прожорливые.
– Зато не представляющие никакой опасности, – намекал я, что всякая женщина до определенного возраста может расцениваться как баллистическая ракета с угрожающим радиусом поражения.
– Вы женофоб, – заявляла Вендулка. – А почему – «баллистическая»?..
– Потому, что любая женщина движется по принципу свободно брошенного тела, – пояснял я.
– Когда в разводе? – уточняла Вендулка.
– Ага, – подтверждал я.
Тогда Вендулка морщила лоб, соображал – шучу я или издеваюсь.
– Вы надо мной издеваетесь! – обижалась Вендулка.
– Шучу, – возражал я.
«Талия и Мельпомена недоумевают – как Диоген помещался в бочке. Путем сложных математических рассуждений, на портновский манер, они высчитывают, что Диоген был ростов с собаку. „И поэтому все называли его – киником!» – приходят к выводу Талия и Мельпомена… После чего шьют. Диогену собачью попонку, дабы философ не мерз афинскими вечерами.."
Когда я вернулся из сада и присоединился к гостям Йиржи Геллера, они продолжали общаться. Вендулка принимала посильное участие в этих разговорах и управляла словопрениями, как Харон, то есть – с убийственными гримасами. Писатель же выступал в роли загребного…
– А кто-нибудь видел Йиржи Геллера в натуральную величину? – поинтересовался он.
Густав Шкрета, как школьник, поднял руку.
– И что вы можете сообщить? – не унимался писатель.
Он принял позу «роденовского мыслителя», уложенного на диван. В альтернативном положении – писатель больше напоминал чудовище из готической архитектуры. Возможно – горгулью.
– Я скажу, – ответил Густав Шкрета, – что существуют приличия, которые не позволяют обсуждать хозяина в его доме.
– Тогда выйдем в сад, – предложил писатель, но потом передумал подниматься с дивана. – Или вынесите меня, – уточнил он.
Янка молча соизмеряла – насколько Густав Шкрета лучше в кустах шиповника, чем в постели. У Ирэны – имелись другие ландшафты для сравнения. А сам Густав Шкрета пересматривал «семейный альбом» Йиржи Геллера и рассуждал вслух:
