Сергей Антонов - Разорванный рубль
— Да я же вам говорил: у меня точные доказательства. Почтовая сумка совершенно целая! Без царапинки!
— А что с того? Дядя Леня попросил в почтовом отделении, ему и дали, из уважения, новенькую.
— Так там же надпись — Офицерова!
— Так то же не подпись, а надпись. Надпись тебе любой нацарапает.
— А рубль разорванный? Половинка рубля?.. В этой половинке весь его коварный почерк… Я кондукторшу автобуса в свидетели позову…
— Рубль — тем более не документ. Рублей у нас много. Давали бы мне лишние рубли, я бы их тоже напополам. Куда их…
— Да вы что? — Пастухов остановился, и я наткнулась на него сзади. — Вы что? Не верите?
— Мы-то верим. — Белоус шумно вздохнул. — А надо, чтобы поверила общественность.
— Да ведь все сходится! Он и у родителей не остановился, потому что боялся встретиться с Груней… В дом отдыха сбежал.
— Мешки бы под навес перенести или накрыть чем… — сказал товарищ Белоус. — Химия мокнет.
— Ты учти деталь, — напомнил председатель Пастухову. — Аморалка исходила от Офицеровой. Если встать на вышку закона — не он к ней бегал, а она к нему. Так?
— Она же любила его!
— Тебе говорят дело, а ты обратно одно и то же — на всех станциях горячий кипяток!.. А поступай, как желаешь! Устал я вас всех упрашивать, и на коленках перед каждым становиться! Хватит. Пойду в бригадиры или в кладовщики…
Мы молча прошли немного. В темноте мягко шелестел дождь…
— Если она его любит, — осенило вдруг председателя, — ей надо было обратиться в соответствующие организации. Пригрозили бы ему и стал бы жить с ней за милую душу. У нас кто стоит на страже матери и ребенка? Государство. А она под колеса кинулась. Это как понимать? На свое родное государство не понадеялась? Что ее — советские законы не устраивали?
— Я в суд пойду, — сказал Пастухов жестко. — Есть такая статья — доведение до самоубийства.
— А к статье есть примечание.
— Какое примечание?
— Вот видишь, не знаешь… Не знаешь ты всего, бригадир… Разве так можно? Хоть ты насчет судов у нас опытный, а надо сперва изучить вопрос. С кондачка на суд люди не кидаются. — Он немного подумал. — Мы выйдем на суд, а он выложит наш же собственный акт и спросит: «Кто вам дал право ставить под сомнение советского человека? Вы в какое время существуете?» А ну — привлечь Пастухова за клевету. Есть у него судимость? Есть! А ну, припаять ему покрепче!.. Товарищ он видный. Вера ему есть. Не связывайся ты с ним, бригадир. Не рекомендую.
— Неловко получается перед народом, — добавил Белоус. — На Алтухова пишем портрет, как на образец, и на него же заводим дело. Вон, скажут, здравствуйте, висит на щите какой кобель. Видать, он в ихнем колхозе — типичное явление.
— Неужели вам не совестно? — спросил Пастухов. — Неужели вы хотите замазать эту историю? Вы понимаете, что это значит? Я же вам говорил, он уже и тут напакостил, кондукторше закинул ту же удочку. Кондукторша автобуса номер три, звать Тамара…
— Ну давай не замазывать! — потерял терпение председатель. — Давай размазывать. Звони на весь район. Вот в «Красном борце» посмеются.
— А отсюда станут делать вывод обо всей нашей идеологической работе, — вздохнул Белоус.
— Так что же, по-вашему?! Простить ему?! Помалкивать?! Потакать?!
— Кричи шибче! — сказал председатель. — Шуми, чтобы вся деревня слышала.
— Тем более на пороге юбилея, — сказал Белоус, до которого только теперь вопрос стал доходить во всей своей тонкости. — Гостей назвали, из области приедут руководящие товарищи. А у нас заместо надоя такая склока между собой.
— А вот что мы сделаем, — оживился председатель. — Мы с ним сами расправимся. Прав бригадир — принципиально ставит вопрос. Мимо таких уродов проходить нельзя. Я предлагаю вот что: а если мы его на щит не вывесим? Вот ему будет пуля! Других всех вывесим, а его — нет! Согласен?
— Согласен, — отрубил Пастухов. — Спокойной ночи.
И пошел.
— Работа с людьми — великое дело, — сказал Белоус. Он постоял, послушал дождь, вздохнул. — Химия-то мокнет… Перетаскать бы мешки, под навес бы… — и отправился спать.
Шаги Пастухова затихали в глухом конце заулка.
Самая короткая стежка до избы Бугровых вела отсюда задами, вдоль огородов и риг. Но ночью, да в грязную погоду, любой и каждый вернулся бы на шоссе и пошел бы по асфальту, по улице, освещенной фонарями и окнами.
Я сердцем чуяла, что Пастухов поворотил не домой, а в другую сторону, караулить Алтухова.
Об этом, видно, подумал и председатель. Он сказал тихонько:
— А ну, пошли поглядим.
Я сказала, что не пойду.
— Как это — не пойду?
В сердцах я не стала ничего выдумывать.
— Очень просто! С вами не пойду — и все!
— Надо бы тебе беспокоиться о людях.
Тут меня вовсе взорвало:
— А вы беспокоитесь? За Пастухова, за Игоря Тимофеевича боитесь? Плевать вам на них! Только об себе думаете…
— Да ты на кого хвост поднимаешь? — Он внимательно поглядел, я ли это. Потом устало махнул рукой и отправился один.
Хотя я понимала теперь, что усталость и тяжелые вздохи председателя — одно притворство, мне стало чего-то совестно. Я нагнала его, пошла рядом.
Минут пять молчали. Потом председатель как ни в чем не бывало сказал:
— Ты бы хоть в хор бы его затащила. Сколько тебе раз указывали: человек сложный, с заскоками, убеждениям не поддается. Только коллектив сможет отстругать его, как положено, сбить с него излишние сучки и занозы. А ты ходишь за ним, все равно как часовой за арестантом, а толку никакого нету…
На краю деревни, возле моей избы, стоит березовый колок. Такие там растут милые березки. Сейчас, в темноте, их не видно. Слышно только, как дождик ищется в листьях.
— А ну-ка, пойди глянь-ка туда, — велел председатель.
Я забоялась.
Он сам перепрыгнул канаву, потоптался на опушке и сказал громко:
— Вон он где затаился!
Никто не отозвался. Частый шепот мокрых листьев доносился из колка.
Председатель простыл и ушел.
А я так и стояла на дороге, хотя меня всю колотило. Пастухов где-то здесь, совсем близко. Пройдя заулок, он, конечно, своротил налево, дошел верхней стежкой до двора Чикуновых, нащупал кучу деталей раскулаченного дизеля, выбрал железяку поувесистей, проверил, не стоит ли у Алтуховых ворот подвода, и притаился где-то здесь, за деревьями. Мне виделось это ясно, как во сне. Я хорошо изучила Раскладушку.
Дождь кончился, было совсем тихо. Уши устали и слышали то, чего вовсе не было, то вроде кто-то крался за спиной, то вроде хихикал.
И когда раздался знакомый, деликатный постук палочки по асфальту, я сперва подумала, что мне тоже мерещится.
А палочка поклевывала все ближе, и я, наконец, уверилась, что идет дядя Леня.
Я бросилась навстречу и с ходу стала жаловаться и на председателя, и на Белоуса, и на Раскладушку. Дядя Леня вздыхал и кивал головой, будто все ему было давно известно.
Мы вернулись к березкам.
Дядя Леня прислушался и позвал:
— Виталий?
Никто не отозвался.
— А я тебя слышу, — дядя Леня показал палочкой. — Вон там слышу.
Мы подождали еще немного.
— Как хочешь. Хочешь молчать — молчи. Одно пойми: как бы мы с тобой ни кувыркались — паички нашей не вернуть. Ничего от нее не осталось, кроме светлой памяти.
В рощице молчали.
— Ну ладно, докопался ты до истины. А спроси покойницу: хочет она, чтобы ты докапывался? Не понравится ей это. Не одобрит. Было бы надо — сама бы написала: «Так и так — прошу не винить». Знаешь правду — и молчи.
— Значит, зажег свечу и спрячь в карман? — послышался голос Пастухова, и сам он, мокрый, в пиджаке с поднятым воротом, прыгнул на обочину. В руке у него была железная шоферская монтировка. Так я и знала!.. — Правда светить должна, — сказал он еще. — Правда требует дела. В кармане она только душу жжет.
— Живого человека по темени тяпнуть — это, по-твоему, дело? — спросил дядя Леня.
— Я не хотел тяпнуть… Я хотел взять его за шиворот и выволочь на народ, на свет его выволочь. Я хотел но закону, а меня за руки держат… Ступайте, дядя Леня, домой. Простынете.
— Сейчас пойду. Убьешь?
— Там будет видно.
— А про себя подумал?
— Мне все равно. Меня поймут.
— Понять — может, поймут. А срок дадут. Как же тогда твои трактора, скорости?
— Устал я, дядя Леня. Мне все все равно.
— То-то и есть… Знаю, не похвалишь ты меня, а намекнул я ему. Уехал наш злодей не попрощавшись.
— Уехал?!
— Отбыл. На вечернем почтовом. Осторожный все-таки… Я ему издаля, без фамилий… А он мигом смекнул.
— Да вы что, сговорились все?! — заголосил Пастухов на всю деревню. — Сговорились выгораживать эту мразь. А вы-то, вы… Вы же Груне вместо отца… Предатель вы, и больше никто!
— Так и знал — бранить станет, — сказал дядя Леня.
