Асар Эппель - Травяная улица
Как же все эти дети попали в школу? Они что — особые? Школа что особая? Нет — школа обыкновенная, неполная средняя. Дети обыкновенные. Есть среди них даже особоодаренные. Например, я, пишущий эти слова. Согласитесь, что школьника, который когда-нибудь наладится заниматься написанными словами, можно с полным основанием назвать особоодаренным.
А попали все они в школу просто. Зимой приехали на валенках. Весной приплелись из разных травяных улиц и неимоверных захолустий. Некоторые всю дорогу шли босиком, один ловил по пути мух и на потеху приятелям съедал. Другой, придя в класс, сразу же съедал мел, третий вообще в класс не приходил, а шел на самолетную свалку — а туда пойти стоило! — или за жмыхом, и за ним пойти стоило, или еще куда-нибудь — туда тоже стоило.
На валенках же в школу приезжали вот как (кстати, один очень грустный поэт, которого сейчас больше нету, хотел приехать на валенках даже в свое детство, и я его понимаю), на валенках, значит, и не только на валенках могли быть сапоги, могли быть и коньки, прикрученные к валеночным галошам или сапогам особой деревянной закруткой — сучком в веревке, отчего галоша особо, по-галошному, драпировалась на лобастом и глянцевитом своем передке, и на валенках, значит, приезжали, зацепившись крюками за борта редких полуторок и прочих грузовиков. А полуторки эти, хоть и проезжали редко, зато вид их по части техники был очень убедителен. Расходовали они не бензин, а дрова, вернее, березовые или ольховые чурки. Дрова эти загружались в два больших цилиндра (а вы цилиндр в своем воображении нарисовать теперь сумеете), и цилиндры эти высились за ушами кабины от подножек до крыши. Чурки горели, образовывался газ, и на газу этом газовали уже не первенцы, а вторцы или третьецы отечественного автомобилестроения, а вслед, ухватившись за длинную веревку или веревки, привязанные к крюку или крюкам, газовали дети и подростки, и совсем взрослые лбы.
Грузовик долго подстерегался у поворота, и, когда появлялся, с обеих сторон, с обеих снежных обочин выбегали подстерегавшие, и начинало казаться, что грузовик убегает от них, как волк, а они, как собаки, сейчас на нем повиснут.
Так и есть — крючки накинуты на борта или на подбортные железки, накидыватели этих длинных, загнутых по концам прутьев толстой железной проволоки суетливо передают веревку кому-то из бегущих сбоку, веревка мгновенно обрастает остальными, и вот уже по ухабистой, очень ухабистой зальделой дороге, со вмерзшими в нее навозом и клоками сена, в школу или просто в свое удовольствие мчатся дети и подростки, и совсем уже взрослые лбы; кто присел на корточки (это обычно, задние), и его всего подкидывает на ухабах и ямах, кто присогнул колени, и — поглядите! — как замечательно придуманы человеческие ноги: они все время — вверх-вниз, вверх-вниз амортизируют в коленных суставах. Сейчас такое можно увидеть только в подвеске высококлассных машин марки «мерседес-бенц», а тогда это запросто делал каждый (а сейчас только — на «мерседесе»), причем запинались на полном ходу о каменный навоз, теряли скольжение на вмерзшем сене, однако ноги, дерганувшись, засеменив, спасительно раскорячившись, снова складывались и пружинили, как суперподвеска «мерседеса-бенц»…
…Бенц! Это школьники явились в школу. Во вторую смену. Раз приехали на валенках, значит — зима! Значит, ранние потемки. Бенц! — ударяет один, пересидевший долгие годы на здешних партах, ногой по выключателю. Вдребезги. Это малоупотребительный грубый способ. Не от невоспитанности, а просто от нетерпения, хотя, когда курочат выключатели, директор звереет. Но — бенц! сегодня истерия почему-то неистовая. И света не будет, и уроков тоже. А надо бы поступить вот как: спокойно вывинтить единственные три лампочки, а затем ввинтить их обратно, предварительно положив в патрон опять же напитанную мочой промокашку. От лампочного тепла промокашка станет медленно сохнуть, свет медленно тухнуть, и в результате, когда промокашка высохнет, он померкнет совсем. И шума не будет, и уроки прекратятся не на один день, потому что такую технологию разгадать очень трудно.
Нет! Все-таки эта школа какая-то особая.
Сказано вам — не особая! Обыкновенная, четырехэтажная, из красного кирпича, а в вестибюле — в рамке под стеклом — висит письмо, в котором учащихся и педагогов благодарят за сбор ста пятидесяти рублей (пятнадцати по нынешним временам) в фонд обороны, и скромная подпись — И. Сталин.
А в уборных (их две на каждом этаже, одна — для мальчиков, другая — для девочек; но девочек в школе нет, потому что И. Сталину больше нравится обучение раздельное, так что обе теперь для мальчиков), а в уборных лампочки вообще не горят, их даже и в патронах нету, и, значит, там вовсе потемки, только краснеют огоньки чинариков, а жидкость на полу стоит выше подшивающих валенки толстых полос войлока, однако фаянсовые унитазы все целы, зато нет ни одной дергалки. Есть потемки, чинарики, и всё чин чинарем.
Входи сюда, нуждающийся безотлагательно войти! Входи, захлюпай валенками и ощути бьющие в тебя со стороны тлеющих огоньков горячие струи, и, пока, расковыривая мертвые узлы, управишься с сухой резинкой своих байковых шаровар, ты будешь весь облит, осквернен, поруган. Дергай лучше что есть сил резинку, рви ее быстрей да не упусти кончиков, подхвати их, слышишь, управься со своим делом, но кончики не отпускай и бегом назад из веселой уборной, матерящейся и несмываемой даже в памяти, а кончики держи! На уроке, если не вызовут, свяжешь, найдешь время…
…Есть в осени первоначальной… в тиши Останкинских дубрав… дворец пустынный и печальный… а в нем… влюбленный ходит граф… Шереметев… столп с Помоной… и первый в жизни поцелуй… и на скамье той потаенной… начертанное кем-то… «хуй»…
Хуже будет! А то хуже будет! Гляди, хуже будет! Многие многих пугают, многие многим грозят, обещая наказания, издевательства, измывания и огорчения.
— Дай бараночки, а то хуже будет!
— Скотина! Мерзавец! Исключат — хуже будет!
— Выйдешь из школы — хуже будет!
— Не скажешь — хуже будет!
— Скажешь — хуже будет!
— Хуже, сукой буду, будет!
А хуже вроде бы некуда. Взять, скажем, игры и забавы. На протяжении учебного года они прокатываются эпидемиями. Один мор сменяется другим и вполне компенсирует энергичность и выразительность предшествующего. Но неизменно в течение года то вспыхивает, то угасает удалая, уходящая корнями глубоко в историю родимого образования, воистину хватская-залихватская, воистину молодецкая забава.
Вот, скажем, прошел по коридору воевавший еще в Галиции старый солдат и прозвякал в ручной колокольчик. Перемена. Двери классов разлетелись, и коридор наполнился зверством.
«Кокын насрал! Кокын насрал!» — вполне по-монгольски орет летящая орава мерзавцев. А это вовсе не по-монгольски, это по-русски, и значит следующее: «Кокын» — прозвище, а что оно значит не знаю; н а с р а л — следует понимать как навонял, испортил воздух. Дело в детском возрасте нехитрое, особенно если глодать жмых, но не подсолнечный, а гороховый, что Кокын и делал, обсасывая горчичного цвета базальтовую плитку и выкусывая из нее каменные с волоконцами крошки, похожие на крупицы ископаемой половецкой халвы.
Вот и мчится он теперь по коридору, понимая, ч т о последует за степным криком «Кокын насрал!».
Традиция — великая вещь, она — основа всего истинно национального, допетровского, родимого, и некоторые выводят сейчас прозвище это от знаменитой загадочной строки, кажется, в «Задонщине» — «Око кынулъ кънязь…», в которой — в строчке то есть — одни подозревают ошибку писца, мол, на самом деле должно бы стоять «ококынлъ кънязь», другие же полагают, что это созорничал Василий Львович Пушкин, заехав к Пушкину-Мусину откупить для перепродажи шесть крепостных архитекторов и, трижды шагнув, сыграть в бабки.
Но даже если обвинить писца, то выражение «ококын лъ кънязь», то есть «кънязь» стал «кокыном», все равно не разъясняет слова «кокын», но это уже неважно. Важно, что оно, словцо это, и было, и есть. А значит, есть традиция, и носитель этой традиции, голодный недоросток Кокын удирает, пока может, но не удерет, хотя он и носитель традиций, а носители традиций бурсацкой игры (берусь доказать это ниже) с криком «Кокын насрал! Кокын насрал!» до-о-огоняют его и… фольклористы, пишите! Диктую вам приговорку старинной потехи:
Драки-драки-дракачи!Налетели палачи!Кто на драку не придет,Тому хуже попадет!Дуб, орех или пшеноВыбирай из трех одно!
Четырехстопный хорей, традиционный народный метр. Удобен, кроме прочего, еще и тем, что в сумятице под него легко бить человека, даже маленького. Это сейчас в коридоре и происходит. Но заметьте, как все осмысленно — ведь налицо начатки коллективной ответственности: «Кто на драку не придет, тому хуже попадет!» — и дураков, которые не приходят на драку, нету. Пришли в с е. Но это уже начатки коллективной безответственности, ибо на такую мелкую работу употреблять в с е х глупо, да и к испытуемому кулачным боем не пробьешься, так что коридорное сборище топчется и машет кулаками впустую. Причем — не после драки, что, как известно, нелепость, а во время ее, что просто головотяпство и дурость. Но тут мы традицию ворошить не будем. За все послепетровское она ответственности не несет.
