Рене Баржавель - Дороги Катманду
Оливье, вздрогнув, поднялся резким движением, и возмущенный ворон отскочил в сторону, рассерженно забормотав. Оливье улыбнулся, почесал голову, зевнул и развязал рюкзак, служивший ему подушкой. Из рюкзака он извлек пакетик из прозрачной пленки, в котором оставалось немного рисовой каши, и принялся поглощать ее небольшими шариками, которые он лепил пальцами. Ворон, сидевший на расстоянии не более метра и рассматривавший его поочередно то правым, то левым глазом, явно недоумевал, почему этот грубиян не торопится поделиться с ним своим завтраком. Оливье бросил ворону один шарик. Тот склонил голову набок, чтобы рассмотреть подношение правым глазом, и осторожно клюнул. Попробовав рис, он тут же выплюнул его, испустив жуткий крик, взлетел и помчался над площадью, продолжая вопить, словно собака, которой грузовик отдавил хвост. И все вороны в городе, как с коричневым, так и с черным оперением, какое положено иметь воронам, а также коричневые и черные вороны, оперение которых от времени стало серым, голубые птицы с красным хохолком, голуби и воробьи, длинные зеленые птички, собаки, коровы, весь обезьяний народ и единственный в Катманду кот с круглыми ушами, который считался котом-леопардом и жил в замке Бориса, все животные и даже некоторые люди, понимающие язык животных, узнали, что один появившийся накануне в городе хулиган, в волосах которого нет ничего съедобного, попытался скормить своему брату-воро- ну отравленный рис.
И никто не знал, что это была не отрава, а всего лишь запах пластика, в который был завернут рис.
Почти не отдохнувший за ночь Оливье, у которого от лежания на твердом болела спина, улегся на свое кирпичное ложе и закрыл глаза, но через мгновение снова открыл их. Встающее солнце окрасило в розовый цвет наклонные балки, поддерживавшие крышу. Каждая из них, раскрашенная и покрытая резными узорами на всем протяжении, изображала бога или богиню, атрибуты которых, выражение лица, поза и количество рук на каждой балке были уникальными. Получалось, что храм держался на плечах множества небожителей. В свою очередь, их поддерживали жители Земли, занимавшиеся своими обычными делами. На каждой балке под ногами бога или богини находились служившие им опорой мужчина и женщина, сочетавшиеся в самых невероятных позах. Оливье разглядел, что при этом женщина всегда занималась выполнением своих повседневных обязанностей — она дробила в ступе зерно, сажала рис, мыла волосы, кормила грудью младенца, подметала пол, что-то варила, доила корову… В то же время мужчина, не мешая ей выполнять работу, которая обязательно должна быть выполнена в свое время и в нужном месте, не прекращал оплодотворять ее своим огромным членом спереди, сзади, сверху, снизу, иногда с помощью соседа, иногда с участием соседки. Несмотря ни на что, женщина, мать, квинтэссенция земли и воды, не перестававшая делать то, что она должна была делать с незапамятных времен и в бесконечном будущем, наводившая всюду порядок, извлекавшая пищу из живого для живого, получавшая от земли фрукты и создававшая из фруктов дитя, превращавшая в муку грубое зерно и выпекавшая из этой муки золотистый хлеб, продолжала, не теряя ни мгновения, вновь и вновь принимать семя, чтобы непрерывно порождать новую жизнь и, таким образом, продолжать род человеческий.
Заинтересовавшись увиденным, Оливье встал и обошел храм по периметру, от одной балки к другой, задрав голову и рассматривая эротические скульптуры. Вскоре поведение мужчины показалось ему достаточно нелепым. Он походил на карикатуру пожарного с брандспойтом в руке, которому никак не удавалось загасить пламя. И этот предмет, который, как он считал, принадлежал ему и который он так старательно использовал, чтобы заткнуть любую повстречавшуюся дыру, казалось, не принадлежал ему, но он сам был его рабом.
Вскоре Оливье добрался до окончания цикла. На последней балке мужчина исчез, и женщина осталась одна. Сидя лицом к зрителю и придерживая руками высоко поднятые ноги, она рожала девочку, находившуюся в такой же позе, как мать, и тоже рожала очередную девочку, а та в свою очередь тоже рожала… Так продолжалось до последней фигурки размером не больше чечевичного зерна, но и из нее изливался поток новой жизни, стремящейся, таким образом, к бесконечности.
Из дверей храма, за которыми все еще горело несколько огоньков, вышел остриженный наголо мальчик лет десяти, с висящей под носом соплей. Его лицо, рубашка и штаны были все того же универсального для всей страны грязно-бурого цвета, но в ясных глазах светилась радость, которую ничто не могло запачкать. В руке он держал небольшую палочку. Увидев, что привлекло внимание Оливье, он остановился, засмеявшись, поднял палочку горизонтально и подвигал ее вверх-вниз, воскликнув «зип! — зип! — зип!». Затем, отвернувшись, он принялся спускаться вниз, прыгая с одной ступеньки на другую сразу обеими ногами и продолжая выкрикивать свое «зип-зип-зип!».
Внизу начали появляться крестьяне с зеленью и овощами. Свой груз они несли не на спине, как это принято среди шерпов, а в больших плоских корзинах, подвешенных к коромыслу.
Площадь, обласканная солнцем, окрасилась в розовые тона. Теперь Оливье увидел под фальшивыми румянами юности, что храмы, как и весь город, были невероятно древними, покосившимися, с выщербленными ступенями и ободранными крышами, готовыми обрушиться под весом обезьяньих стад.
Интенсивность эмоций толпы на несколько часов омолодила их, но как только празднество окончилось, они снова вернулись к прежнему состоянию, словно старики возле печки, молодеющие, когда в ней пылает огонь, и дряхлеющие, когда огонь гаснет и угли покрываются пеплом.
Накануне Оливье весь вечер искал Джейн, пробираясь сквозь заполнившие город толпы. Он встречал хиппи из самых разных стран, но их сознание было затуманено наркотиками. Никто из них не смог вспомнить Джейн, Свена или Гарольда. Он разыскал отель «Гималаи», перед которым клиентов ожидало несколько такси с изображением головы тигра на капоте и кузовом, разрисованным полосами, словно шкура хищника, но американские автомобили ему не попадались. Это было естественно, так как большинство туристов добиралось до Катманду на самолете. Редко кто решался совершить опасное путешествие на машине. Он направился к входу в отель, перед которым стоял великолепный гуркха в тюрбане и безупречном белом одеянии, но остановился. Что он мог спросить у него? Кроме имени, он ничего не знал о Лорин…
Надвигалась ночь. Толпы крестьян покидали Катманду, возвращаясь под предводительством музыкантов в свои деревни. Торговцы опускали деревянные ставни своих лавочек, огни в храмах гасли один за другим.
Неожиданно Оливье почувствовал себя страшно одиноким, как если бы он затерялся среди лунных кратеров. Он присоединился к парочке хиппи из Штатов, заросших грязными волосами и увешанных ожерельями и амулетами. Они привели его в просторное помещение, большую часть которого занимал длинный деревянный стол со скамьями по сторонам, где несколько хиппи пассивно ожидали, когда появится кто-нибудь с деньгами, чтобы купить немного еды. Оливье пришлось раскошелиться. За несколько рупий индус, хозяин комнаты, водрузил посреди стола большое блюдо риса с остатками каких-то овощей, разложил ложки, тарелки и поставил стаканы для воды. Хиппи распределили рис по тарелкам, но почти никто так и не очистил их от еды. После одной-двух ложек у них пропадал всякий аппетит, они не хотели есть, не хотели ничего, они превратились в растения, которым было достаточно солнца, дождя и того, что им могла дать земля. И у них не осталось ни малейшего желания хотя бы пошевелить одним листом.
Напротив Оливье сидела девушка-блондинка, казавшаяся не такой грязной, как остальные. Ее волосы были аккуратно уложены в виде шиньона. Прическа и пухлые розовые щеки делали ее похожей на учительницу из Голландии. Она уставилась в пустоту над левым плечом Оливье, даже не пытаясь делать вид, что хочет есть. В пустой тарелке не было ни зернышка риса, она сидела неподвижно, бессильно опустив на колени вялые руки. Только слегка поднимавшаяся грудь говорила о том, что она еще дышит. Она не отводила взгляда от стены слева от Оливье, и тот прекрасно знал, что там не на что смотреть. Тем не менее, все время, пока он сидел за столом, девушка продолжала смотреть в пустоту, не двигаясь и не произнося ни слова. Оливье старался не смотреть на нее; ее взгляд пугал его.
Юноши и девушки вокруг лениво ковыряли рис в своих тарелках, то сгребая его в небольшие кучки, то снова разравнивая. Изредка они подносили ко рту ложку с несколькими крупинками. Он заметил, что девушки находились в более глубоком трансе по сравнению с юношами. Они уходили дальше, сильнее отстранялись он обычных законов повседневности, от необходимости и обязанности жить. Ужас охватил его, когда он подумал о Джейн. Где она находилась сейчас? Возможно ли, что она тоже оказалась на этом туманном берегу, откуда наш реальный мир предстает чем-то призрачным, все более и более отдаляющимся и постепенно исчезающим?
