Персиваль Эверетт - Глиф

– Гелминт! Живо ко мне!

Помощник полковника, лейтенант Гелминт, вошел в кабинет и съежился у двери – тем самым он спас лоб от клюшки.

– Гелминт!

– Сэр?

– Что еще слышно из этой долбаной пародии на тюрьму «строжайшего режима»?

– Ничего, полковник. Охранник исчез. В его доме пусто.

– Охранник, э? Что нам известно об этом человеке? Он мне попадался на глаза, но будь я коровьим выменем, если его вспомню. Дурной знак. Я не про себя, я про него. Только вражеский агент умеет так слиться с фоном.

– Его зовут Маурисио Лапуэнте. Женат на некой Розенде Пас. Родился в Эль-Пасо, но, насколько нам известно, все родственники умерли.

Полковник Билл ткнул в Гелминт пальцем:

– Вот видишь – надо было кидаться, как на красную тряпку. Сраный мексиканец без родственников? Здесь кто-нибудь думать будет, кроме меня? А что с женой?

– Про нее ничего нет. Возможно, она из Мексики.

– Мне это не нравится, Гелминт. Знаешь, чего я хочу?

– Чего, сэр?

– Я хочу начистить кому-нибудь рыло! Короче, шугани этих лоботрясов из их лоботрясины, пусть перекроют дороги, вышлют вертолеты и мобилизуют собак. Но мне нужен мой мальчик! Вы вникаете, мистер?

– Так точно, сэр.

– Ты знаешь, что может произойти, если этот малолетний шпион попадет в руки кому не надо и станет их малолетним шпионом? Да это будет конец света в нашем понимании. Теперь, когда каждый, кто угодно, может свободно шататься по всей стране – только держись. А он же, блядь, машина, Гелминт, генетический перекос. Младенец, который умеет читать. Он читает! Хотя бы поэтому его надо убить, младенец он или нет. Знаешь что, издай приказ нашим агентам на местах. Ребенка надо вернуть. Но если нам он не достанется – пусть не достанется никому. Вникаешь?

– Так точно, сэр.

Полковник Билл бросил клюшку в сумку для гольфа, лежащую в углу кабинета, и пробормотал:

– Мелкое чудовище вырвалось на свободу. Хреновые дела. Ты понимаешь всю тяжесть ситуации, Гелминт?

– Полагаю, что да, сэр.

– И позвони в Кэмп-Дэвид,[230] пусть приготовят мой самолет.

– Предупредить Марч, что вы прилетаете, сэр?

– На кой ляд? Я не лечу в Калифорнию. Я лечу в Майами на президентскую оргию. Тебя что, не пригласили? Ну конечно нет. Ты в этой жизни просто несчастный заклеванный слизняк.

– Так точно, сэр.

– А теперь марш отсюда!

фармакон

Как-то парень по имени ТодВъехал в город, собрал весь народ,Заявил: «Я пророк» —И той ночью залегС проституткой по имени Мод.

Проститутка по имени МодС ним трудилась всю ночь напролет.Сделав все, что просил,Отключилась без сил,А открыла глаза – он был Tod.[231]

В: Что общего у мысли с деньгами?

О: Ее с собой не заберешь.

эфексис

«Я не есмъ там, где я игрушка моей мысли; о том, что я есмъ, я мыслю там, где я и не думаю мыслить».[232]

У меня не было проблем с Другим, с собой в роли Другого, с собой или с любой жирной линией, разделяющей меня и мир, означающее и означаемое, и, конечно, ни на миг меня не тревожила мысль, что, думая о своем сознательном «я», я занимаю или стираю линию любого раздела между любыми из этих понятий или моим восприятием или представлением их. И тэ дэ и тэ пэ.

Если язык был моей тюрьмой, то письмо – стеной, через которую я перебирался при побеге. Но перебраться через стену в обоих направлениях значит, в конце концов, остаться на месте, так что язык был тюрьмой и спасением, a следовательно, никакой не тюрьмой, подобно тому как свобода, не допуская никаких ограничений, все-таки не является ограничением. Действительно, мои прекрасные и удивительные запанибратские отношения с языком привели к моему заточению, но они же освободили меня, хотя я все еще был заперт в машине своих новых взрослых. Я оставался в плену у собственных размеров и неспособности постоять за себя. Меня называли гением, но ошибочно. Гениальность в моем понимании – это умение водить машину.

Машины перед нами начали тормозить, превращаясь в стальной паззл. От этого Маурисио очень занервничал и перебрался на объездную дорогу. Розенда, ужасно перепуганная, постоянно вертелась в кресле и смотрела мимо меня через заднее окно. Потом она взглянула на меня.

– Надо остановиться и покормить ребенка, – сказала она.

– Скоро остановимся.

– А еще заехать в «Кеймарт» или «Таргет» и купить ему одежду, – она склонила голову и заулыбалась. – Симпатичный мальчик. Как мы его назовем, Маурисио? – Она перегнулась через спинку и прикоснулась к моей щеке. – Мы так давно хотели маленького – и вот он. Это чудо, Маурисио. – Она посмотрела на мужа. – Ну, так как назовем?

Маурисио пожал плечами.

– Пепе, – сказала Розенда. – Мне кажется, ему идет Пепе. Как тебе Пепе, Маурисио?

– Пепе, – повторил он и кивнул.

Будучи близки по цвету кожи, мы выглядели вполне адекватным семейством. Я мог быть их ребенком. Маурисио вез нас по извилистой дороге меж скалистых круч, пока мы не выбрались из холмов на равнину человеческой деятельности. Машины роем собирались на перекрестках, у ртов и анусов стоянок. Послеполуденное солнце ярко светило сквозь заднее стекло.

У торгового центра Розенда принялась твердить Маурисио, что пора остановиться:

– Остановись, милый, остановись. Нашему сыночку нужно много вещей. – И, оглянувшись на меня: – Наш славный малютка Пепе.

Должен признать, в ее глазах было нечто вроде любви, но – отвратительной любви. Никакой тонкости, никакого преуменьшения, изящества – просто пучеглазое, слюнявое, неделикатное обожание.

– Иди, – сказал Маурисио.

– Ты не пойдешь? – спросила Розенда.

– Мы подождем здесь.

– Нет, Маурисио, в машине слишком жарко, – возразила она. И была права. Я вспотел на виниловом сиденье. Я хотел пить. Есть. Я хотел в туалет. Розенда добавила: – Наш Пепе, наверно, хочет сикать.

Надо же так неудачно выразиться. Она вышла из машины и открыла заднюю дверь:

– Пошли, голубчик Пепе.

суперчисло

Где-то моя мать оплакивала не только меня, но каждый неверный поворот в своей жизни, и отец был самой видной вехой на ее ложном пути. Она сожалела, что родила меня, но любила от этого не меньше. Она не пожертвовала бы моей жизнью, чтобы загладить свою ошибку, зато пожертвовала бы своей, чтобы вернуть меня себе. Мое лицо служило бы болезненным напоминанием о несчастливой встрече с человеком, которого она так презирала, – а его лицо ассоциировалось с утратой и виной, наводя ее на мысли обо мне. Она плакала где-то, потому что считала себя чудовищем. Она плакала где-то, потому что сомневалась, хочет ли меня вернуть. Она плакала где-то, потому что время, пространство и язык сыграли с ней злую шутку. И наконец, она плакала потому, что, с тех пор как лишилась меня и порвала с отцом, стала хорошо рисовать.

ergon[234]eidos[235]эмический/этический[236]эпизодэто

vita nova

Маурисио толкал тележку, а Розенда несла меня по магазинным проходам. Ничей взгляд на нас не задерживался, хотя несколько женщин привычно помахали мне, ребенку. Я ответил привычной усмешкой, которая – с этой мыслью я уже смирился – воспринималась просто как странная улыбка. Прохожие были шаблонными фразами, которые механически повторялись каждые несколько секунд и от этого становились комичными. Посчитав это смешным, я начал улыбаться, а начав улыбаться, я стал привлекать больше внимания, люди показывали на меня и тоже улыбались, получалось все смешнее… Вы поняли принцип. В итоге весь магазин жужжал разговорами о благодушном малыше в отделе детской одежды. Люди приходили просто посмотреть на меня, игриво высовывались из-за вешалок с пуховиками для девочек-подростков, грозили мне пальцем из-за стеллажей с полотенцами. Все это очень нервировало Маурисио. Розенда же наслаждалась и демонстративно прижимала меня к своей внушительной груди. Было весело, и я не мог сдержать улыбку, что для меня равносильно смеху. Сцена в магазине произвела своеобразную революцию. Клоны клонов гнались за троицей по проходам, Маурисио толкал тележку с пижамой, маленькой зубной щеткой, почти взрослыми трусами, шестью футболками, тремя парами штанов и кедами, а Розенда семенила сзади, перехватывая меня через каждые три шага. Маурисио потел, Розенда теперь тоже нервничала. Я устал и больше не улыбался. Тогда люди принялись корчить рожи, пытаясь вернуть мне хорошее настроение. Усмешку могли бы не так понять; я отвернулся от них и уткнулся Розенде в шею.

В машине Маурисио долго провозился с ключами. В этот раз я сидел спереди, на коленях у Розенды.