Аттила Бартиш - Спокойствие
— Ты ничего не найдешь в моих ящиках. Ничего, понял?
— Понял. Но я, в отличие от тебя, все…
— Это твои проблемы. И ты тоже не все рассказываешь. А я ненавижу ложь, поэтому не вынуждай меня лгать. Меня не изнасиловал отец, я не была шлюхой и у меня нет любовников. Думаю, это тебя интересовало.
— Я только хотел узнать…
— Я именно та, кого ты знаешь — с тех пор как ты меня знаешь, — сказала она, натянула овечьи перчатки Э. В. и начала расстегивать на мне рубашку.
На основании каких-то архивных документов она попыталась составить семейное древо Вееров, чтобы к Рождеству я сделал маме приятный сюрприз, хотя нельзя наверняка угадать, чему может обрадоваться безумная. В прошлой жизни одна Юдит знала, что наверняка понравится нашей матери.
— Подари ей свои картины, — сказала она. После Моисея я вошел во вкус и время от времени рисовал картины размером с лист почтовой бумаги, я орудовал всем, что попадалось мне под руку, даже маминой помадой или лаком для ногтей. Иногда я клал на бумагу столько краски, что рисунки казались рельефными. Признаться, я делал это не специально, просто я не умел толком рисовать, и мне приходилось много раз все замазывать, пока не получалось то, что задумал, а потом я фиксировал рисунок лаком для волос. Мне нравились мои картины, хотя подписи были важнее. “Животное, спасающееся бегством с герба”, “Молодой резчик впечатлений”, “Если есть Бог, зачем тогда я?” и тому подобное.
— Она сама купит себе духи. Подари маме свои картины, — сказала она.
— Я испорчу нам Рождество, — сказал я.
— Ошибаешься. Уверена, ей очень понравится.
— То, что тебе они нравятся, еще ничего не означает.
— Чего ты боишься?
— Я не боюсь. Только она рассердится.
— Я лучше знаю. Ну ради меня, — сказала она и взяла альбом, и мы вдвоем выбирали картины, и остановились на подписи “Уроды и их родители”, поскольку Юдит считала, что эта подпись подходит нашей матери больше, чем остальные.
На площади Кальвина под рекламой “Фабулона” стояли елки, утопая в слякоти, казалось, будто лес приехал в город на экскурсию, а продавец ругался отборными словами — что за дела, все покупают в последний момент, а ему еще возвращаться домой в Бичку. Одна старушка сказала, так дешевле. Вчера вы спокойно могли продать метровую за сотню. И тогда, молодой человек, вам бы не пришлось ругаться на чем свет стоит. Вы только представьте, в сорок четвертом мы встречали Рождество в подвале, но даже в те трудные голодные годы у людей не хватало наглости просить цену четырех мешков картошки за одну еловую ветку, наоборот, Фрици Берек-младший сказал, что он потом все подсчитает, если живы останемся, и пожелал нам счастливого Рождества. А продавец сказал, он был таким же идиотом, как и вы, а сейчас извольте шаркать домой — рулет подгорает, и затем приставил к измерительной рейке дерево, которое я выбрал.
— Двести шестьдесят, — сказал он.
— Два с половиной метра, — сказал я.
— Десять за шпагат, — сказал он.
— Тогда не надо шпагата, — сказал я.
Когда я притащил елку домой, из меня отовсюду торчали веточки. Пока Юдит вытаскивала хвою у меня из волос, я попросил ее срочно придумать какой-то другой вариант подарка. Когда мама увидит мои рисунки, у нее случится припадок ярости. Я не хочу, чтобы она уходила из дома в рождественский вечер только потому, что у меня больное воображение. Но Юдит сказала, ты не знаешь нашу маму, а за твое больное воображение я тебе подарю Страдивари. Затем я отыскал топорик и обтесал ствол дерева, чтобы оно вошло в подставку. Когда мы зажгли свечи и мама взяла сверток с подарком, меня чуть не стошнило, словно я съел червивого мяса. Я думал, сейчас не выдержу и опрокину рождественскую елку, а пока они одергивают шторы, я убью эту дрянь, потому что она просто дрянь, или плюну ей прямо в лицо.
— Это что-то потрясающее, Я и не знала, что ты такой способный, сынок. Ну а подписи, они же гениальны. Я договорюсь, чтобы тебя взяли в художественное училище, — сказала она, а я, вместо того чтобы вздохнуть с облегчением, внезапно почувствовал, что сейчас задушу ее вот этими руками. Я по очереди запихну ей в глотку все двадцать четыре рисунка и в придачу карандаши для глаз, цветные мелки и тени для век. Плесну ей в лицо тушью “Ворон” и затолкаю ей в вагину поглубже флакон с лаком для волос. Нож для рыбы дрожал у меня в руке.
— Я рад, что тебе нравится, мама — сказал я и внезапно поперхнулся рыбной косточкой. Меня затошнило, я побежал в ванную, Юдит пошла за мной, била меня по спине и, когда мне удалось выплюнуть косточку, с гордостью посмотрела мне в глаза.
— Ну что, я была права? — сказала она.
Мы отстрадали концерт китайского скрипичного виртуоза. У него взмокли виски, и руками он размахивал, точно дрался в стиле каратэ. Помнится, афиши и дикторы в новостях культуры как один заявляли, что он, словно тайфун, проносится между тридцатым и сороковым градусами широты, и на его выступлениях рыдают люди всех рас — от Пекина до Парижа. В самом деле, все зрители в Центральном зале консерватории покрылись мурашками сверху донизу. Подобное я наблюдал только после концерта органной музыки: женщины, у которых была менопауза, заходились в рыданиях, их сумрачным душам было мало десяти тысяч органных труб. Так и этому китайцу было мало четырех струн, и он схитрил, порвал одну струну, поскольку три у скрипачей — это больше, чем четыре, это уже сделка с дьяволом. Старушки захлопали, ему нужно было сменить смычок, но он стоял и смотрел, какой это вызвало эффект у публики, он ждал аплодисментов, и мне ужасно хотелось встать и выйти, но я, как правило, не встаю ни на концертах, ни на спектаклях. Точнее, только на концертах, поскольку в театре я уже не был тысячу лет, однажды какая-то из моих бывших сказала: ах, это такой драйв, а я сказал: весьма фальшивый драйв, и больше мы с ней не трахались. В общем, мы с Эстер отстрадали концерт этого китайца и очередь в гардероб и, шлепая по декабрьской вечерней слякоти, вышли на проспект Народной Республики, чтобы найти забегаловку с человеческим лицом. И мы уже понимали, что на самом деле мы идем по проспекту Андрашши, но удостовериться в этом еще не осмеливались. В те годы еще никто не выламывал паркет в казармах, никто не наполнял сегедской паприкой тарелочные мины и не раздавал боевые патроны ученикам начальных школ, а значит, с нами могло случиться все что угодно.
— Юдит уже в десять лет понимала в музыке больше его, — сказал я.
— Знаю, — сказала Эстер.
— Откуда ты знаешь? Ты никогда ее не слышала.
— Она твоя сестра.
— Ты пристрастна.
— Разумеется.
— Все так серьезно? — спросил я.
— Даже слишком.
— Завтра повторим?
— Возможно. Но только если я получу подарок.
— Нет, не получишь. И кстати, луну с небес уже заворачивают. Небо в облаках, чтобы ты не заметила.
— Я не хочу луну с небес.
— Почему?
— Она растает.
— Доверься мне.
— Не надо. Она займет всю комнату, и нам придется переехать в прихожую. Мне нужно, чтобы в прихожей уместилось еще кое-что.
— И не мечтай. В прихожую не уместится ничего.
— Кроме…
— Одним словом.
— Младенец.
Я закурил и долго искал спички, чтобы не пришлось смотреть ей в глаза.
— Вообще-то о подарках не говорят заранее, — сказал я.
— Я хочу от тебя ребенка.
— Ты знаешь, что пока нельзя.
— Все давным-давно в полном порядке.
— Врач говорит, надо подождать.
— Он сказал это почти два года назад.
— Да, но два года это не так много.
— Почему ты не скажешь, что боишься иметь ребенка.
— Потому что это неправда. Я беспокоюсь о тебе. Не хочу, чтобы ты попала в больницу.
— Спрячь спички.
— Ты ничего не боишься, только больниц?
— Не только. К примеру, сейчас я боюсь тебя.
— Не передергивай. Я только сказал, что беспокоюсь. Из-за простого профилактического осмотра ты несколько дней ходишь бледная, как стена.
— У тебя бывают сравнения получше.
— Почему ты такая злая? Из-за того, что я за тебя беспокоюсь?
— Я никогда не была злой. Я только сказала, слава богу, у тебя бывают сравнения получше, чем “бледная, как стена”.
— Мы еще никогда так не разговаривали, — сказал я.
— Потому что ты еще никогда не врал мне в глаза.
Мы замолчали.
— Не сердись, — сказала она. — Закажешь мне еще пива?
— Да. Только давай не будем ссориться.
— Я очень хочу ребенка.
— А я нет, — сказал я.
— По крайней мере, сейчас ты говоришь правду. Сложно?
— Сложно.
— Ничего не придется менять. Ну или почти ничего.
— Все изменится.
— Я хочу только ребенка. Я не хочу, чтобы ты переезжал ко мне.
— Знаю, — сказал я.
— Тогда отчего ты дергаешься?
— Я не хочу больше Вееров, — сказал я.
