Аттила Бартиш - Спокойствие
В тринадцать лет ей впервые пришлось стирать ластиком свои воспоминания. Мама отвела ее на плановый осмотр, и после того, как Юдит удалили миндалины, она неделю не ходила в школу. Потом она стерла из памяти две упаковки эуноктина, которыми ее стошнило от страха. Через три года она стерла из памяти голубого балетного танцора. Стерла товарища актера Рети с семьей, ученого-онколога, учителя гимназии и летчика-истребителя вместе с самолетом, взорвавшимся во время учений. Затем снова товарища Рети, но на этот раз не с семьей, а с нашей мамой, с тех пор ей приходилось стирать маму, ровно четыре раза. Уже тогда Юдит и мама перешли на ты, только я не хотел этого замечать, и, когда актриса Веер сказала дочери, что хотела бы видеть ее в трио, бумага сама порвалась. Теперь Юдит стирала свои воспоминания с фанеры, так она стерла портрет, который художница Агнеш Райман начинала писать с Юдит, а заканчивала уже портретом Ребекки. Мама вообще-то терпеть не могла, когда к нам приходили женщины, но тут решила потерпеть. Думаю, больше всего на свете мама любила мелодраматические сцены, и, когда Юдит сделали промывание желудка, мама приехала в больницу к дочери со стихами Сафо — милая мама, безотрадна жизнь моя, — а я, дурак, верил, что эти три дня Юдит провела на музыкальном фестивале в Шопроне, как будто нельзя было догадаться. И только когда я нашел письмо Юдит, написанное на нотном листе, только тогда наконец понял, что означали ее слова, сказанные на кладбище: “никогда больше не смей сравнивать меня с нашей матерью”.
До поездки в Белград я думал, что лучше ни о чем не спрашивать. Пусть она не врет хотя бы мне. А потом я сидел в третьем ряду и смотрел, как она стоит на сцене в слабом свете лампочки в шестьдесят ватт, и слушал Паганини си минор, выученный для конкурса. Во время исполнения второй части у нее из глаз ручьями текли слезы.
— Ты наверняка выиграешь, — сказал я.
— Знаю, — сказала она.
— И все-таки боишься, — сказал я.
— Очень, — сказала она.
— Ты ведь вернешься, правда? — спросил я.
— Молчи, — сказала она и стояла на сцене так одиноко, словно Бог забыл сотворить для нее мир.
— Так сложилось. Я очень тебя прошу, не спрашивай ни о чем, — сказала Эстер, когда я спросил у нее, почему она так боится врачей, а у меня в это время в кармане лежало направление на гистологический анализ, которое официантка чуть было не выбросила, и я решил отложить расследование. И уже почти год у меня был ключ от квартиры, но я знал только, что она работает на полставки в столичной библиотеке Эрвина Сабо, в ее филиале в шестом районе, и что ничего интересного в ее жизни не происходило, пока я не сказал ей на мосту Свободы: пойдем.
Сначала мне казалось, если нужно, я хоть тысячу лет могу оставаться в неведении, но незаметно в мое сердце прокрался страх, и воображение потихоньку запуталось в его цепкой паутине. Человек, который всю свою сознательную жизнь проработал в районной библиотеке, не занимается любовью так отчаянно. Сперва я подумал, что у нее был отец-педофил, затем — что она работала в кафе “Анна”, где деклассированные, но вполне фешенебельные фрау по вечерам попивали коньяк вместе с классово-чуждыми, но платежеспособными посетителями. Насилие в детстве или проституция — это первое, что может вообразить мозг, отравленный цианистыми подозрениями. Как будто у женщины нет других причин молчать о своем прошлом. Как-то утром я зашел в квартиру, задернул шторы и стал искать. Я знал, что сейчас она на работе и вряд ли вернется скоро. Мой ящик полон картами, нарисованными на клочках бумаги, и никчемными медальончиками, думал я, и по очереди просматривал все чеки. В моем ящике ворохом пылятся мамины письма, адресованные в нигдененаходящиеся гостиницы, думал я. И я не вскрываю их, думал я. Письмо Юдит попало мне в руки по чистой случайности, думал я. У меня правда болела голова, я искал лекарство, думал я. Чертов кварелин, думал я. Но я никогда не подглядывал, думал я. И никогда не буду ни к кому приставать с расспросами, думал я, но мои поиски увенчались полным провалом. Я обнаружил несколько кинопрограмм и уже знакомое заключение врача, складывалось ощущение, будто в мире не существует семейных фотоальбомов, только кабинка для фото на паспорта. Было странно, что никто не фотографировал ее в купальнике, что нет недодержанных темных экспозиций, которые непременно лежат в ящике у каждой женщины. Я перетряс все книги и альбомы, но нигде не нашел даже засушенного цветка. Я по очереди проверил полки в шкафу: трусы и полотенца, чулки и ночные рубашки. Я просмотрел бирки на платьях, изучил, где они были сшиты, обыскал карманы трех сумок и одного зимнего пальто, и чем дальше, тем яростнее я вынимал коробки из встроенного шкафа у нее в прихожей. В одной крем для обуви и щетка, в другой лекарства, в ящике инструменты: молоток, кусачки, лампочка накаливания, но нигде ни одного предмета, какой бы намекал на то, что же случилось когда-то с человеком, которому сейчас почти тридцать лет. Как прошла его жизнь до того, как кто-то на мосту сказал ему: “Пойдем”.
Где-то хлопнула дверь, я кинулся в комнату и растянулся на матрасе, притворившись, что сплю. Скажу, что мама, да, мама кричала всю ночь, думал я. Пришел сюда рано утром, думал я, дома особенно не поспишь, думал я, потом до меня дошло, что это, скорее всего, сосед, Эстер сегодня до двух, значит, у меня еще целый час. И я стал обыскивать ванную, хотя знал ее лучше, чем ванную у себя дома. Я просмотрел все, начиная от стаканчика для полоскания зубов и кончая коробками с тампонами, одного я так и не понял: что же, в сущности, я ищу и, если я что-то найду, что от этого изменится. Смогу ли я позабыть пальцы, которые цепляются за мои лопатки, угрюмый стук пишущей машинки на рассвете, позабыть о страхе, с которым я сжимал ручку двери операционной и уже был готов ворваться, закричать им, прекратите немедленно, поскольку знал, что ей тоже страшно. Не важно: доброкачественная или злокачественная, только не прикасайтесь к ее матке своими резиновыми перчатками и не выбрасывайте ничего в мусорную корзину. Что бы я ни нашел, я буду помнить эхо, задыхающееся среди скал Ирхаш, суровый взгляд смотрительницы Музея изящных искусств и обуглившуюся яичницу, думал я. Внезапно я вспомнил, что одну сумку просмотрел недостаточно внимательно, я вернулся в прихожую и достал черный ридикюль, я извлекал оттуда смятые бумажные носовые платки и использованные автобусные билеты, как вдруг что-то обожгло мне затылок, и я почувствовал, что сгораю со стыда.
— Я пришла только за этим, — сказала она и взяла со стола рукопись моей книги. — Когда закончишь, закрой дверь.
Я запер дверь и кинул ключ в почтовый ящик. Я думал, у меня не хватит смелости показаться ей на глаза, но больше трех дней я не выдержал. До вечера я слонялся перед библиотекой, вместо цветов я принес в кармане пару перчаток из овечьей кожи. Как ни странно, они не были театральным реквизитом, а вместе со скрипкой, тремя серебряными ложечками, одним позднеромантическим пейзажем и несколькими выцветшими фотографиями достались нам в наследство от древней дотрианонской Венгрии Вееров. Я не знал, кто была эта Э. В., чью монограмму выгравировали на оленьей коже и на бирках, чтобы уж не было никакого урона господскому добру, если вдруг под господским деревом пастух заснет и клейменное животное потеряется. Словом, я не знал, кто была эта Э. В., только знал, что отдам всю дотрианонскую Венгрию за прощение женщины по имени Эстер Веер. Наконец она появилась в дверях, а я, позабыв про эти несчастные перчатки, молча развернулся, чтобы уйти, во мне уже не было ни стыда, ни сочувствия, только холодное равнодушие, для которого ничего не значили ни обуглившаяся яичница, ни рука, сжимающая ручку двери операционной. Я успел дойти до Кольцевого проспекта, когда она сзади схватила меня за руку и развернула, словно какую-то тряпичную куклу.
— Ты забыл это, — сказала она, вложила мне в руку ключ и бросилась прочь. Я стоял один посреди улицы и смотрел, как она перебегает на красный, чтобы успеть на трамвай.
Впервые после отъезда Юдит я ревел, рыдал на углу проспекта Ленина и проспекта Народной Республики, с элзеттовским ключом в руке, по сравнению с которым ключ “Петер” — жалкая подделка, дурацкий амбарный ключ. Да, я чувствовал, что если есть на земле ад, то он находится в Венгерской Народной Республике с эпицентром на проспекте Ленина, а глиняное месиво в недрах земли, под желтой веткой метро — это сущий рай, блаженное царство милости Господней.
— Ты ничего не найдешь в моих ящиках. Ничего, понял?
— Понял. Но я, в отличие от тебя, все…
— Это твои проблемы. И ты тоже не все рассказываешь. А я ненавижу ложь, поэтому не вынуждай меня лгать. Меня не изнасиловал отец, я не была шлюхой и у меня нет любовников. Думаю, это тебя интересовало.
