Клэр Морралл - Изумительное буйство цвета

Я смотрю на мисс Ньюман. Она худенькая и бесформенная, вялая кожа обвисла на стареньком теле. Свою бесформенность она прячет под шелковым платьем, которое, драпируя ниспадающими складками, услужливо прикрывает большую часть ее невостребованного тела, видимо, из сочувствия к обманчивым видениям прошлого.

На фотографии она очаровательна. Молодая, симпатичная, спокойная и свеженькая. Она улыбается накрашенными губами, кудрявые волосы подстрижены; привлекательна и в то же время непосредственна. Я сравниваю ее сегодняшний образ с фотографией дней минувших и, с усилием стараясь отыскать сходство в линии носа, в локонах волос, в лучистости глаз, каждый раз терплю неудачу. Смотрю на Джека и думаю: был ли он на самом деле таким, каким она его себе представляла?

Я протягиваю фотографию обратно, и она возвращает ее на стену.

— Вчера я перебирала кое-какие старые письма, — говорит она, — и нашла стихи, которые Джек мне написал.

Она останавливается, и я жду. Раньше у нас не было такого поворота в разговоре.

— Не думаю, что смогу их тебе показать, моя дорогая. — Она стыдливо опускает глаза. — Это слишком личное, чтобы кому-то показывать.

— Конечно, — говорю я.

— Не все они добровольно пошли на ту Британскую битву, — говорит она. — Джек рассказывал мне, что некоторые молодые люди, которых заставили сесть в самолеты, плакали. Все было не так, как в кино.

Я слышала об этом раньше.

— И Джеку, конечно, трудно было это сделать, но он исполнял приказ. Он знал, в чем его долг.

Я все думаю: почему она останавливается, перед тем как это рассказать, как будто отталкивает от себя какую-то более темную, более правдоподобную картину?

— И такие прекрасные стихи, — говорит она.

Если бы Джек был жив, его патриотизм мог перейти в предубеждение. Возможно, он стал бы проводить время в гольф-клубе, попивая двойное виски, ратуя за арьергардный бой против иммигрантов, флиртуя с секретаршами, а она бы старалась оставаться веселой, зная все о его опрометчивых поступках. С воспоминаниями ей гораздо лучше.

— Он написал много писем? — спросила я.

— О да, дорогая. Я храню их все. У меня есть целая коробка с вещами Джека — там медали, другие фотографии. Их старший офицер прислал мне после его смерти, и все потому, что он оставил письмо с указанием, что делать с его личными вещами. Его родители разозлились: они думали, что все должно принадлежать им. Но я им не уступила. Я так и знала, что его последние мысли были обо мне.

Она аккуратно складывает руки на коленях и бросает на меня взгляд той упрямой девочки, которая когда-то не уступила.

Жизнь Джека собрана в коробочке, думаю я и чувствую, как со мной что-то происходит. Значит, где-то должна быть и коробочка, в которой собрана жизнь моей матери.

Мисс Ньюман продолжает говорить, но я больше не слушаю. Неужели отец действительно стер все следы моей матери? Может, он просто спрятал? Должна быть какая-то коробка на чердаке, которая поможет мне воссоздать ее черты и расскажет о ней.

— Мы никогда не спорили: на это не было времени, — говорит мисс Ньюман. — И знаешь, об этом периоде моей жизни я помню гораздо больше, чем о том, что делала вчера. Его мать тогда умирала от рака, но, знаешь ли, она все время была занята чем-то: организовывала торжественные церемонии, руководила комитетами.

Я заставляю себя сосредоточиться. Представляю себе большой тент в саду, под ним столики с разложенными кругом пирожными, это заседание комитета деревенского клуба, и маму Джека, мило улыбающуюся оттого, что ей удается всех заставить плясать под свою дудку. Мисс Ньюман хранит медали Джека как сокровище, в полной уверенности, что думал он только о ней. А не о матерях ли думают мужчины перед тем, как умереть?

— Знаешь, ей делали сканирование. Она должна была лежать очень спокойно, и они продвигали ее через эту машину, с помощью которой могли рассмотреть все, что происходит у нее в мозгу.

Здесь она снова ошибается. Путает собственные воспоминания с «Коронейшн-стрит» или «Ист-Эндерз»[3]. Может, и ни одно из ее воспоминаний не соответствует реальности. И разве это так важно, что она сплетает вымысел с правдой, вышивая свою историю, теряя нить посредине, поворачивая узор не в том направлении? Возможно, все воспоминания подобны этому, и правда в их сердцевине, расцвеченная золотистым блеском, становится тем прекраснее, чем более приукрашена.

Я жду еще немного, слушая ее рассказ. Наконец, догадавшись посмотреть на часы на камине, обнаруживаю, что уже полдевятого. Странное время для чая с пирожными, будь то утро или вечер.

— Мне пора идти, — говорю я. — Нужно еще много всего сделать.

Она идет со мной к двери.

— Так приятно повидать тебя, Китти. Обязательно приходи.

— Спасибо за чай.

Мы идем в прихожую, и я подавляю в себе это постоянное желание открыть сундук и посмотреть на упакованную и спрятанную от глаз ее индийскую жизнь. Пока мы стоим, она вдруг что-то вспоминает.

— Подожди минутку, — говорит она и поспешно исчезает на кухне.

Моя нерешительность длится две секунды. Затем я наклоняюсь и быстро открываю крышку сундука — она тяжелее, чем я ожидала, — и сразу же опускаю.

Сундук пуст.

Мисс Ньюман возвращается с маленьким свертком песочных печений, завернутых в бумажную салфетку, и сует его мне в руку.

— Скушаешь потом, — говорит она.

Теперь я понимаю, почему она больше говорит о Джеке и меньше об Индии. Свои воспоминания об Индии она потеряла.

Она стоит у двери, глядя, как я поднимаюсь по ступенькам.

— До свиданья, Китти.

Она машет мне вслед.

Я оборачиваюсь и машу в ответ. Но ничего не выкрикиваю, чтобы Джеймс не услышал и не вышел.

…Выясняется, что после этого мне трудно приняться за работу. Мой ум, преодолевший единым прыжком последние несколько дней, позволявший мне быстро читать и аналитически мыслить, внезапно затормозил. Я знаю почему. Все из-за этой идеи выяснить что-то еще о маминой жизни. Мне понравилась эта идея о «духе, хранящемся в коробочке». Лучше, чем безликий пепел в урне. На чердаке на Теннисон-Драйв среди паутины и заброшенной мебели полно коробок с бумагами. Хоть я и не люблю туда подниматься, но все-таки намерена это сделать.

Мне хочется отправиться туда немедленно, но я понимаю, что не должна торопиться, а, наоборот, должна подойти к делу со всей осторожностью. Нужно выбрать время, когда никого не будет дома, а это почти невозможно. Необходимо придумать какое-то объяснение, но мне ничего не приходит в голову.

Звонок в дверь заставляет меня подпрыгнуть. Все это время Джеймс ждал, хотел поговорить со мной и теперь наконец пришел и звонит в дверь. Ключ у него есть. Может приходить, когда захочет. Как было бы хорошо, если бы он вел себя более непринужденно.

Я открываю дверь, и он тут как тут, с глупым видом и с сумкой «Теско» в руках.

— Тебе идти к врачу, — говорит он. — Я подумал, что после этого мы могли бы поесть вместе.

— Что значит: мне идти? Почему это не нам?

Он кашляет, уставившись в пол.

— Я позвонил им и сказал, что не приду.

Гнев поднимается у меня внутри, закипает в желудке и растекается по всем направлениям, начинает биться в ногах, руках, в кончике носа, вызывая ужасное желание заорать на него.

— Тебя врач тоже хочет видеть, — говорю я медленно, голос у меня дрожит.

— Я знаю, — говорит он.

Мне хочется положить руки ему на шею и потрясти его. Закричать на него, побить его, силой заставить пойти со мной. Как я без него буду смотреть доктору Кросс в глаза?

— Китти, — говорит он.

— Что?

— Я не могу.

Он поднимает глаза, и я понимаю, что он расстроен не меньше моего.

Гнев улетучивается, почти как воздух, с шипением вырывающийся из шарика, и я ощущаю ужасную усталость.

— Да, просвещенному мужчине двадцать первого века это не по силам. В наши дни наличие комплексов не предполагается.

Он разводит руками, готовый сдаться:

— Я ни на что не гожусь. Мне очень жаль.

Я затаскиваю его внутрь и обнимаю.

— Кое на что ты еще сгодишься. По крайней мере, можешь приготовить что-нибудь вкусненькое, пока я хожу.

— Хочешь, я провожу тебя?

— Нет уж, я сама. Но как только приду, я захочу есть.

Он идет за мной на кухню вместе со своими покупками и смотрит на ряды грязных чашек из-под кофе. Берет груду книг на кухонном столе и аккуратно их складывает, уголок к уголку, все корешки смотрят в одну сторону. Потом идет к раковине и включает горячую воду. Берет с подоконника жидкость для мытья посуды, выдавливает немного и убирает на полку под раковиной. Он не начнет готовить, пока кухня не будет чистой.

— Когда я должна там быть?

— Через полчаса.

Не знаю, почему он не говорит про Генри и даже не произносит его имени. Как будто ему нужно отгородить себя не пропускающим эмоции хлопчатобумажным волокном, защищающим от любой страсти, к которой он не хочет прикасаться. Настоящая страсть для него слишком беспорядочна. Однажды вырвавшись наружу, она не так-то просто уходит. А возможно, он привык защищать меня и не может теперь от этой привычки избавиться.