Елена Крюкова - Тибетское Евангелие
Глаза рассмотрели: она была без кожи, она сияла! Золотая ложка узкоглазого Царя. Золотая капля любовной слезы…
Скелет, ее кости видели глаза — и плакали над ними. Кости восстанут из могил, если Господь повелит. Рыбка, рыбка, разве по образу и подобию Божию и ты создана?!
Женщина стояла за спиной моего мальчика. Старый мужчина — перед грудью его. Слепой белобородый старик ощупывал пальцами, как стрекозиными крыльями, воздух.
Исса ближе наклонился к воде. Он хотел увидеть свое отраженье.
Вместо юного безбородого лика из бездонной синей чаши на Иссу глядело странное, ужасное лицо. Беззубая впадина рта. Седая трава на земляных висках. Брови, изломанные брошенные ветки. Не кожа — твердая кора, и впору лыко обдирать. Мятый лоб, мятые щеки, измятая, выброшенная память. Износилась, и выбросили. Каким же чистым, сохраненным краем сожженой памяти он помнит и эту прядь, и эту складку губ, и эти слезы, тихо, медленно, как перед казнью, текущие светлой золотой кровью из-под набрякших красных век?
Все было не его. Все было — чужое. Чужая сковорода скул. Чужая речь во рту. Лишь глаза. Эти глаза!
— Базилеос, — произнесли губы дальнее имя.
И слепой старик услышал. И думал: мальчик, которого он не видел, лишь чувствовал, обращается к нему.
— Я не твой царь. Это ты мой царь, — голос белого старца окутал, утешил. — Я долго ждал тебя. Целую жизнь. Мой брат дождался тебя, а ведь он был старше меня. Мои волхвы дождались тебя и сами пришли к тебе. И вот ты здесь. Вот мать твоя и вот отец твой. Погляди на них!
Исса выпрямился над чашей. Зеркало, зеркало старой воды. Вечно юное зеркало. Вода — это память. Вода — это любовь. Вода — это свет. Мы все вернемся однажды в Свет, ибо мы вышли из Света. И все поплывем в нем, нырнем глубоко, и дно станет куполом, и толща воды — чистым воздухом сердца. Оае-охоо!
— Мои мать и отец остались дома, в Иерусалиме!
— Нет, — твердо сказал слепой. Кулаки его сжались. — Это они. Гляди внимательней.
Мальчик мой отшагнул назад и исподлобья поглядел сначала на женщину, потом на мужчину; потом на обоих сразу. Замелькало в глазах. Белые нити, серебряные веретена завертелись, белизна косыми дождями забила вниз и вкось, и в налетевшей белой снежной пелене еле различил Исса, что вишневый богатый хитон Женщины обратился в странную, короткую, до колен, старую шубку из шкурок неведомого зверька — серых, чуть в рыжину, — а длинный гиматий Мужчины стал не менее странным, диковинным серым кафтаном, и полу отогнул ветер, и снег набился под серое солдатское сукно, под истертые кольца бараньей шерсти.
Женщина заправила седые волосы под черный, туго завязанный на затылке платок. Мужчина шумно, глубоко вздохнул — и побил ногой об ногу, отряхивая белый, налипший, сырой сахар снега с непонятной обуви, свалянной все из того же серого овечьего руна. Вытащил из кармана белую хрупкую коробочку. Добыл оттуда крючками красных, замерзших пальцев тонкую белую палочку. Потом вынул еще коробочку, поменьше, вытащил щепочку, чиркнул. Запахло горелым. На конце белой палочки горел алый огонь, а Мужчина держал палочку в зубах, щурился, вытирал рукавицей снег со лба, стряхивал с плеч. Курил.
— Это твои отец и мать, — жестко повторил старец.
— А ты кто же такой?! — крикнул Исса, дрожа.
Изнутри черно-синей воды стало подниматься, разгораться свеченье. Господин мой, любопытствуя, покосился на воду. Вода играла лучами и стрелами, разворачивала павлиньи веера — розовые, алые, изумрудные, лиловые. Струилась и сияла, ласкала и улыбалась. Такое свеченье я, Ангел Господень, видел лишь далеко на севере, в Мангазее, где живут, кутаясь в меха диких убитых зверей, ясноликие косоглазые арктосы, наследники утонувшей в океане Солнечной Земли.
Сполохи и столбы света! Факела и лампады! Праздничные и погребальные свечи! Весь свет мира сейчас вобрала в себя чаша, и стала синим Озером, и любовной молитвой, и посмертной клятвой.
Шар, сгусток света поднялся со дна на поверхность. И под невидящим, плывущим взором слепого старца Исса окунул в чашу руки, взял в ладони Свет и вытащил его из воды наружу. И лежал Свет у него в руках, тихо мерцая. И вздрагивал Свет, как живой.
Плакал Исса от радости, держа Свет на руках, как новорожденного сына.
Как нерожденного своего сына, Свет держал он.
Женщина, что стояла у него за спиной, тихо сказала:
— Смотри, какие ясные глаза у нашего сыночка! Легко я его родила. И грудь берет хорошо! Гляди, он на зверенка похож! Я уж назвала его. Васенькой. Ты не ругаешься, тебя не спросила?
Мужчина ответил:
— Василий — царь! Знатное имя. Я и сам хотел так назвать. А глянь-ка, женка, какие странные глаза у мальца! Раскосые! Стоят широко подо лбом! Уж не от бурятика ли залетного сынка мне родила, сознавайся!
Сказала Женщина, тихо смеясь:
— Выдумал тоже! Верна я тебе. Давно сына ждала. Как хочу, чтоб он счастлив был! Чтоб никогда не видел войны! Крови! Голода… Чтобы не хлебнул горя через край, как мы хлебнули…
Сказал Мужчина:
— Ну корми, мать, корми! А потом пойдем крестить. С церкви, слышишь, звон течет?
И сказала Женщина:
— Это не звон, это Байкал шумит, волны в берег ударяют! Бушует култук!
И сказал Мужчина:
— Не бойся, мать, ветра! Одену тебя потеплее! Ребеночка в верблюжье одеяло завернем! Да и двинемся с Богом! Солнце-то, солнце какое!
И слышал Исса, стоя недвижно, разговор Мужчины и Женщины, будущих отца и матери своих. И в овальное отверстие в куполе зиккурата, прямо над его головой, капала ему на голый затылок ледяная вода смеющихся звезд.
И светились золотом дрожащие старые руки слепца; и горел пламенем лысый морщинистый лоб; и горела в яремной ямке, в зарослях седых волос, золотая священная цепь; и горела на умирающем лице печать мира, что прибывал и откатывался, уходил и нарождался.
ДНЕВНИК ИССЫ. ПЕРСИДСКИЙ ЦАРЬ
палимпсест
Мы шли долго, и жара (усиливалась?). Солнце в небе сменяла (луна), иной раз вместе они по тверди катились, и мы устали (поить) наших верблюдов грязной и теплой (водой), набираемой в колодцах редких оазисов.
…путь — постоянство. Путь — покорность и терпение. Путь перерастает в (любовь), а любовь вырастает из пути. Путь всегда (пролагают) по краю смерти, и главная игра ведется с ней.
…капля воды, когда (умираешь) от жажды. Когда — умираешь.
Так мы шли по пустыне.
Так вдоль гор мы (шли), и делали (переходы) в горах, мучительные и торжественные. Торжество обнимало, когда (на привалах), задыхаясь от солнечной пыли, ловя ноздрями золотую мошку убийственных белых (лучей), (мы) кипятили воду (в котле?), и мои друзья глядели на огонь, а над (огнем) висело и плыло марево, и в плывущих невидимых струях я (различал) далекий светлый лик. Да, друзья, так сказал и повторю: эти люди, (с коими) шел (путь), стали мне друзьями, а может, более чем друзьями.
…забыл, что иные из них (хотели) связать и продать меня. Теперь (это было) неважно. Я смеялся над той ночью Евфрата.
…над купцами, чуть не съеденными тигром (соблазна?), я не смеялся. Смеялся над собой. Неужели я такой драгоценный, как согдийский (зеленый) гранат?
Так шли мы и шли; и вошли в Персию, страну неимоверной (роскоши) и смиренной бедности.
…такою каждую (страну) я мог назвать, встреченную (на пути).
Видели хижины, (похожие) на кошачьи хвосты, и дворцы, (похожие) на сдобные пироги. Видели горе, когда на улице, на камнях (мостовой), в пыли, лежала мертвая убитая мать, а младенец сосал (ее грудь), и вместо молока ему в рот вливалась (струя) крови.
…видели (богатые) носилки, (а в них) несли владычицу, обвешанную с маковки до пят бериллами и турмалинами, хризолитами и ясписом, — и (рука) владычицы, сходная с (лепестком) лотоса, высовывалась из-за покрывала паланкина и (бросала) в толпу горсть мелких, как рыбья чешуя, (монет). Золотых? Медных?
…толпе было все (равно) — люди бросались вперед, ловили (деньги), плакали и смеялись, и грубая ступня чернокожего носильщика (давила) крошечную, как раковая шейка, ножку ребенка.
Города (сменяли) селенья, солдатские лагеря (сменяли) одинокие монастыри в горах, а солнце было все одно, и луна (все одна).
И одна была душа во мне, и в спутниках моих; и к одной (цели) мы шли.
…к одной ли? Разве не к разному мы стремились?
(Я) шел к свету. Они шли к богатству.
Но пока мы (шли) долгим, изнурительным путем, благословенным, обильно политым (нашим) потом, они стали прислушиваться к тому, что я говорю.
На стоянках, когда изможденные переходами (верблюды), медленно подогнув (ноги), валились на горячую землю, ночью, у костра, что рвал красными когтями (тьму), я говорил (купцам) о пути и уповании, о разнице между жадным огнем и чистым, ничего не (требующим?) светом, о воздаянии и прощении. Говорил им о пути по (краю) смерти.
