Хулио Серрано - В Гаване идут дожди
В мокрой от пота рубашке, устав от дурацких разговоров, я вернулся домой очень поздно. Первым делом позвонил Монике, и снова в ответ молчание. Принял душ, что-то сунул в рот и свалился на кровать. Но заснуть не смог, ибо в голове крутились самые разные мысли – то о Монике и профессоре Наранхо, то о дяде Себастьяне и Франсисе. Я старался сосредоточиться на Монике и согнать остальные фигуры со сцены своего театра абсурда. Но они, не внемля моим приказам, продолжали метаться на подмостках.
Ну уж нет. Кто тут хозяин? Или заставлю их убраться, или придушу всех до единого, сказал я себе, пошел на кухню и приник к горлышку бутылки с ромом. Потом, не выпуская бутылку из рук, включил телевизор и впустил к себе участников громового оркестра народной музыки, способных любого оглушить своими дудками и барабанами.
Быстро переключив канал и сбежав от музыкантов, я наткнулся на диктора, строго и проникновенно сообщавшего мне, что работники молочной фермы, которая в настоящее время не дает продукции по причине падежа скота, обещают в ближайшие месяцы работать не покладая рук, чтобы добиться самой высокой производительности труда в своей провинции. «Этот замечательный почин… – тут диктор сделал паузу и взглянул на меня, – был немедленно подхвачен работниками соседней фермы, которые дали обещание намного повысить надои молока и стать передовым коллективом по производству молочных продуктов не только в своей провинции, но во всей стране».
Я отхлебнул немного рому, и диктор со своими удоями растворился в темной глуби телеэкрана. «Привет доярам и дояркам», – сказал я, а ром сделал свое благое дело, погрузив меня в сладкий сон.
Очнувшись поздним утром, я увидел, как в снопе солнечных лучей плавают мириады частичек пыли. Я смотрел на яркую картину и думал, что эти пылинки видны только тогда, когда их высвечивает луч солнца. А в остальное время они, плотно окутывающие, окружающие нас, не видны даже самому острому взору. Так вот и с нашими бедами, думалось мне, которые невидимками окружают, подстерегают нас, а потом вдруг становятся зримыми.
– Опять ты дурью маешься, – сказал Франсис.
Меня, видно, снова одолели галлюцинации, ибо я увидел его, сидящего у меня в комнате в моем единственном кресле, хотя ему неоткуда было взяться: никто не мог войти ко мне без стука и без ключа, даже сам Франсис. Наверное, мой друг всегда был рядом, как те пылинки, а теперь каким-то неведомым образом сделался видимым. Только так оставалось думать.
– Со мной тоже такое бывает. – Франсис тихо пригладил усы.
– Что бывает?
– Ум за разум заходит.
– У меня ничто никуда не заходит, – сказал я и плеснул немного рома себе в стакан. Что может лучше укрепить натощак дух и тело, чем ром?
– Понятное дело, – сказал Франсис из облака пыли. – От такой кучи проблем любой трёхнется.
После следующего глотка алкоголь с моих губ соскользнул в желудок, легко растворился в крови и быстро привел в движение мозговые извилины, которые приказали моим губам растянуться в улыбке.
– Дурацкое словечко. Надо сказать «тронулся». Или «рехнулся».
– Я тоже совсем трёхнулся, когда меня всего лишили. Так всегда бывает. – Франсис пропустил мимо ушей мой языковой корректив.
«Или вправду с ума схожу? – соображал я. – Нет, просто меня немного волнует исчезновение Моники».
– Да, волнует. Потому как Моника ушла и увела с собой твоих близняшек. – Слова Франсиса снова привели в движение дикую карусель в моей голове.
– Пьянь! Сволочь! Твою мать!.. – кричишь ты вдогонку человеку в машине, забыв, что тут же, на Малеконе, недавно сцепилась с Кэмелом. Ты в самом деле не можешь сдержаться, и если бы в руках у тебя оказался револьвер, ты всадила бы в него пулю.
И вдруг машина тормозит и дает задний ход, да на такой скорости, что ты не успеваешь убежать. А машина уже рядом с тобой, и из нее вылезает мужчина с тяжелым гаечным ключом в руке.
– Ну-ка, повтори, шлюха! – рычит он и наступает на тебя. Красные глаза безумца или алкоголика горят, рука потрясает ключом.
Ты отступаешь на два шага, но знаешь, что тебе не убежать. Он может подскочить и ударить по спине. Быстро достаешь из сумки шило, которое носишь с собой после стычки с Кэмелом. Сжимаешь в кулаке шило и прикрываешь грудь сумкой, как щитом.
– Я научу тебя уважать матерей… – И гаечный ключ взмывает в воздух.
– Мудак! – кричишь ему ты.
– Драчка, гляди, драчка! – вопит один из мальчишек, шляющихся по Малекону, а на тротуаре уже толпятся прохожие.
– Да что же это такое, – охает какая-то старушка. – Остановите его, он убьет девчонку. Зовите полицию.
Не вмешивайтесь, сеньора. Не вас бьют. Сами разберутся, – говорит худая, бедно одетая мулатка.
– Что тут происходит? – вдруг слышится чей-то властный голос.
Ты не сводишь глаз с мужчины, но тем не менее замечаешь, что высокий здоровый мулат в гражданской одежде пробирается к тебе, расталкивая зевак.
Кто это? Полицейский в цивильном?
Мужчина тоже видит направляющегося к нему мулата.
Проезжая часть набережной заблокирована стоящей машиной, и водители, попавшие в пробку, громко орут и сигналят.
Мужчина, все еще сжимая в руке ключ, пятится к своей машине, садится за руль и включает мотор, успевая зло бросить:
– Грязная шлюха, я тебя запомнил, и, если встречу, убью.
– Быстро идем отсюда, сейчас фианы[22] нагрянут, – мулат подхватывает тебя под руку.
Взглянув на него, ты видишь, что вовсе не полицейский вызволил тебя из беды, а Пичи, чуло, пасущий двух хинетер, твоих подруг.
– Посторонись! – кричит Пичи прохожим и уводит тебя от греха подальше.
Хинетеру, живущую этажом выше Моники, зовут Юмалайди, потому что в последние годы ни закон, ни старые традиции не мешают давать ребенку любое имя по вкусу. Появилось уже целое поколение девушек, которые носят имена Яймари, Юселида, Юданка, Ёоринка и т. п. вместо того, чтобы именоваться Хуана, Кармен, Марта или Луиса. Есть даже Юснэви, ибо один сельский житель, ежедневно наблюдая в небе самолет с надписью «U.S.Navy» на фюзеляже, нарек так свою дочь.
Юмалайди хотелось бы, чтобы ее называли Лейди, вроде как Леди Ди, но всем она известна только под именем Юма, хотя кубинцы наградили этим прозвищем Соединенные Штаты Америки. Отец Юмалайди, первоклассный плотник, и мать, скромная домашняя хозяйка, были в шоке, узнав, что их девочка, их единственная ненаглядная дочка – хинетера. Дом сотрясали скандалы, брань, любимую дочь едва не выгнали на улицу, но, поразмыслив, родители поняли, что уже ничего не изменишь, и решили хотя бы отговорить ее заниматься этим делом в чужих домах и сомнительных отелях. Лучше, сказали они, пусть приводит своих клиентов в родительский дом, и приготовили для дочери уютную комнату, которую отец сам отремонтировал и обставил. Кроме того, если клиент того желал, мать подавала пиво и прохладительные напитки и даже стала угощать домашним обедом. Таким образом, благодаря заработкам Юмалайди и прекрасному обслуживанию, семейные доходы увеличились во много раз, и можно было уже подумывать об открытии своего небольшого ресторанчика.
Юмалайди не любит Кету и дружит с Моникой, у которой недавно взяла в долг двести долларов на срочные домашние нужды. Сегодня Юма рано поутру спустилась к Монике, отдала часть долга и стала уговаривать подругу поехать на пляж, ибо нельзя все время трудиться в поте лица, да и кто откажется поплескаться в море и понежиться на песке.
Юма пускает в ход свое красноречие и говорит, что берет на себя все расходы: они поедут туда на такси за доллары, а не на грязной развалюхе-автобусе за песо, пообедают – тоже за доллары – в лучшем отеле на пляже, где служит управляющим один из мимолетных иностранных любовников Юмы.
Моника колеблется, ей хотелось бы позвонить Ему, но Он занят своими обменами, да к тому же Юма приглашает только ее одну.
В конце концов она живет в таком напряжении, что можно немного расслабиться и поддаться искушению поваляться в песке и окунуться в парные волны.
И вот Моника и Юма уже на пляже и надевают свои мини-купальники, так называемые танга. Идут по песчаному пляжу, еле-еле покачивая бедрами, а мужчины провожают их похотливыми взглядами, расточают им приторно сладкие похвалы, а они идут не отвечая, только посмеиваясь. Некоторые мужчины следуют за ними, пытаются заговорить. Юма порой бросает им короткое словцо, но до разговоров не снисходит. «Эти кубинские сопляжники не только места на кладбище не имеют, где бы с ними прилечь, но даже на обед в ресторане не могут раскошелиться». Моника молчит и наконец бросается в воду, плывет, делая энергичные взмахи руками. Усталая возвращается на берег и растягивается на песке, подставляя тело жгучим ласкам солнца. Закрывает глаза и думает о нем, о том, как хорошо было бы, если бы Он был рядом и натирал бы ей спину маслом или занимался бы с ней любовью в море, где так сладка страсть среди волн, льнущих к сомкнувшимся телам.
