Хулио Серрано - В Гаване идут дожди
– Тебе какое-то время не стоит выходить из дому, – говоришь ты Монике и, поцеловав ее, садишься в такси.
– Чао, Лу, – говорит Моника. – Береги себя.
– Ты тоже… – отвечаешь ты, и машина исчезает в уличной тьме.
Когда я тем вечером вернулся домой, стояла удушающая жара, и первым делом захотелось включить вентилятор и распахнуть окно, в которое вместе со слабым дыханием свежести ворвались крики соседки и оглушительная музыка запущенного на полную мощь магнитофона.
Надо было как следует подготовиться к предстоящей ночной встрече с Моникой. Мы с ней из-за моей поездки в Пинар-дель-Рио не виделись целую неделю, и я не мог дождаться свидания.
Дел было немало: постелить чистые простыни, нарезать ветчину, подготовить лед, сахар и лимон для рома. Моника предпочитала коктейль «дайкири», но мой миксер давно сломался, и ей приходилось довольствоваться ледяным ромом, которым ей нравилось кропить меня после огненных объятий, а потом нежно, как конфетку, слизывать сладкие капли с моего живота.
Я аккуратно нарезал хлеб и положил ломтики на газовую плиту. У меня еще были оливки, желтый сыр и две коробки сардин в масле, «made in Soviet Union», купленные еще в ту пору, когда Советский Союз был непобедимой Матерью Родиной. Чего еще не хватало? К счастью, воду в душе не отключили, в комнате было сравнительно чисто, битлы лежали рядом со старым проигрывателем, готовые услаждать слух Моники своими меланхоличными голосами. Не хватало только ее самой. И она всегда являлась – с улыбкой, со своим «Вот и я!», звучавшим как «Да будет свет!», и всегда с каким-нибудь даром, будь то коробка шоколадных конфет, пачка печенья или еще что-нибудь на десерт.
– Попробуй это печенье, – сказала она мне как-то ночью в постели, и я ощутил во рту что-то сладкое и ароматное, как манго.
– Ты сама как печеньице, – сказал я, – сладкая и нежная.
– И ты хочешь меня разжевать и проглотить. – Ее губы прикоснулись к моим глазам легким поцелуем.
– Нет, жевать тебя не хочу, но ты всегда будь во мне, со мной. Не уходи.
Она уселась мне на ляжки и возвышалась надо мной дивной обнаженной скульптурой.
– А что ты сделаешь, если я исчезну? – спросила она. Это была еще одна ее излюбленная игра. Что я сделаю, если такое случится? Что со мной будет, если это произойдет?
Великое множество последствий могло возыметь любое наше действие. Однако раньше она никогда не произносила слова «исчезну». Скрывалось ли за этим шутливым вопросом серьезное намерение? Нет, такого быть не могло.
– Это попросту невозможно. Ты никогда не исчезнешь. Мы всегда будем вместе.
– Всегда будем вместе – хорошее название для романа. Ты никогда не пробовал написать роман?
Теперь она села на меня верхом, ее упругие бедра и розовый пупок, оказавшиеся неподалеку от моего рта, приводили меня в страшное возбуждение.
– Замечательный был бы роман. О любви зрелого мужчины и девочки, – сказал я и, вытянув шею, поцеловал ее бедро.
– Знаешь, а ведь все на свете исчезает. Все исчезнет – я, ты, человек, Земля, Галактика.
Я опешил. Что за дикие мысли в такие изумительные минуты? Да, Моника была непредсказуема, загадочна.
– Ну, так кто же из нас пессимист? – спросил я, словно продолжая один из наших прежних разговоров на подобные темы.
– Ты ошибаешься. Я не пессимистка. Я реалистка. Реалистка, живущая в некоем реально пессимистическом мире. В мире конца тысячелетия.
Я мягко привлек ее к себе и поцеловал одну и другую грудь.
– Пусть так, но теперь давай займемся реально оптимистической любовью, чтобы успеть до окончания тысячелетия и до того, как ты исчезнешь, – сказал я ей тогда в постели.
Она крепко прижалась ко мне.
– Ты сам не исчезай, – сказала она. – Не уходи никогда.
– Мне некуда уходить. – Я ласково пригладил ей волосы. – А ты никогда не говори о всяких исчезновениях. Мне это не нравится.
Конец тысячелетия еще не подошел, но мои настенные часы уже прокуковали девять раз, а Моника не появлялась. Я хотел ей позвонить, да мой телефон, как обычно, не подавал признаков жизни.
На сей раз мы заранее договорились о свидании у меня, без всяких встреч на улицах. «В восемь я приду к тебе», – сказала она, но был уже одиннадцатый час, а она не приходила. Мне всегда помнилась одна ее любимая фраза: «Я никогда не опаздываю на свидания».
Из угла с диска на меня печально поглядывали битлы, видимо недоумевая, почему им не дают петь в этот вечер.
В одиннадцать часов я уже не на шутку забеспокоился – в любом случае она предупредила бы меня.
У нее, конечно, могли измениться планы, пришлось пойти с иностранцем или… Нет, Моника не могла так поступить. Она непременно поставила бы меня в известность. Мое волнение росло, я не отрывался от окна. Гавана, понятно, не Мехико, не Каракас и не Нью-Йорк, но и тут преступлений хватает. Все слышали об убийстве и ограблении двух хинетер и какого-то иностранца. Я старался отгонять черные мысли.
Подожду до половины двенадцатого и лягу спать.
Но когда она и в половине двенадцатого не пришла, я отправился на улицу к телефону-автомату, который находился в нескольких кварталах от моего дома. Звонил раз, два, три раза, но никто не отвечал. В тревоге я побрел домой. Что могло с ней случиться?
Хотя ты и побаиваешься Кэмела с дружками, тебе не перестать прогуливаться по Малекону. Не перестать, не только потому, что там можно встретить клиента и заработать деньги, которых тебе вечно не хватает, но и потому, что ты не выносишь сидеть взаперти в своей квартире в районе Ла-Вибора, уставившись в идиотский телевизор и изнывая от летней жары. Тебе необходимо подышать морским воздухом, с кем-нибудь поболтать, пойти на танцы. Ты всегда озираешься, нет ли тут Моники. Сегодня ее не видно.
Машины на Малеконе не задерживаются, но на этот раз одна тормозит и останавливается рядом с тобой.
– Не хочешь прокатиться? – Голос самый обычный, без всякого акцента. Но что-то в нем заставляет тебя насторожиться и помедлить с ответом. Мужчина пристально смотрит на тебя через окошко. Его пышные усы, похоже, призваны компенсировать скудную растительность вокруг лысины.
– Тебе не нравится кататься?
– Может, и нравится. Смотря как.
– А на что смотреть-то? – В голосе нарастает раздражение.
– А на то, далеко ли поедем.
– Хватит хрень разводить. Сколько? – Голос становится хамски грубым.
– Пятьдесят.
Мужчина высовывает голову в окошко, и ты смотришь ему прямо в глаза, мутные и красные.
– А кто ты есть? Мадонна? – Слова плевками вылетают у него изо рта. – Дерьмовая кубинская шлюшка с такой дерьмовой задницей, как у тебя, и двух долларов не стоит. – Из окошка летит брань, несет перегаром.
– А сам ты, паразит, кто? Рэмбо? – отвечаешь ты и наливаешься яростью.
Мужчина пытается открыть дверцу, ты отступаешь и замахиваешься на него сумкой. Он убавляет пыл, мотор ревет, и машина срывается с места.
– Пьяная сволочь, твою мать!.. – кричишь ты ему вдогонку.
В полицейском участке Кэмела заперли в каморке без окон и почти без воздуха. Он мечется там, как загнанный зверь. У него отобрали часы, пояс, бумажник, кожаные браслеты, цепь с распятием и ожерелье Чанго.
– Глядите-ка, белый, а негритянскими цацками увешан, – сказал полицейский, снявший с него амулеты.
Святая Барбара-Чанго – его двойная заступа. Без ожерелья и распятия Кэмел чувствует себя слабым, беззащитным. К счастью, ему оставили «идé» – узкий браслет, посвященный богу Оггуну, еще одному покровителю Кэмела. Он чуть ли не на коленях выпросил этот амулет у полицейских («Нет, пожалуйста, пожалуйста, не отбирайте»). «Оггун мне поможет, – утешает себя Кэмел, – хотя он и не такой сильный, как Чанго, самый могущественный бог-ориша».
«Что со мной будет?» – размышляет Кэмел со страхом. Ведь если полицейский видел, как он швырял марихуану в море, и если пакетик не попал в воду, а застрял в камнях, там его могут найти. «Святая Барбара, помоги!» – молит он. По правде говоря, Кэмел не так храбр и смел, как кажется. Он обычный бахвал. Его одолевает страх, смешанный с ненавистью и злостью. Поэтому он повторяет для собственного успокоения – пока не засыпает на полу в каморке, – повторяет одно и то же: «Как выйду отсюда, размажу по стенке эту Малу вместе с Моникой».
На этом пока распрощаемся с Кэмелом. Он еще встретится нам в дальнейшем.
Глава 4
Поздняя ночь, вокруг тишина. Пузом кверху крепко спит Сэр Чарльз. Осторожно, чтобы не разбудить пса, Моника достает тетрадь в красной обложке и пишет:
«Давно я не брала в руки дневник. Это даже не дневник, а еженедельник, исповедальник или нечто подобное.
Лу сказала мне, что ее друг продолжает мастерить плот, но я в этой затее не участвую.
Я ей так и ответила: во-первых, море внушает мне страх, а во-вторых, мне пришло письмо от Ричарда, который сейчас живет в Монреале. Он пишет, что не может меня забыть, и я тоже о нем вспоминаю. В Гаване он вел себя со мной вполне достойно. Я была его «обожаемая девочка», и он не женился на мне только потому, что уже был женат. Дела у него идут хорошо, он занимается экспортом и импортом. Месяц назад умерла его жена. Но самое главное то, что Ричард приглашает меня в Канаду. Готов выслать мне приглашение, оплатить проезд, помочь там устроиться…
