Павел Хюлле - Касторп
— И это было тем «самым худшим», что вас ожидало? — деликатно спросил Анкевиц.
— Нет, доктор, поцелуй госпожи Вибе, то есть, я хотел сказать, весь этот вечер, наоборот, отвлек меня. Спал я на редкость хорошо, долго, а когда на следующий день увидел город, просыпающийся среди огромных снежных сугробов, залитый солнцем, то уже почти не сомневался, что никакие темные мысли больше не нарушат мой покой, словом… — Касторп настороженно поглядел на доктора, точно опасаясь, что его признание вызовет сострадательную улыбку, — что я начинаю новую жизнь… Будто бабочка из гусеницы, — добавил он, помолчав, — новая форма из белого кокона.
И это доктор Анкевиц украдкой записал в блокнот. А потом, поглядывая то в окно, то на своего пациента, продолжал внимательно слушать.
Второго января Ганс Касторп отправился на прогулку. Большая аллея, по которой он шел, выглядела как декорация к «Снежной королеве». Потом он завернул в «Café Hochschule»: там, в почти пустом зале, царила сонная атмосфера. Свежий «Анцайгер» на первой полосе сообщал о катастрофе в Пуцком заливе. Во время бури затонул баркас с восемнадцатью рыбаками; пятнадцать из них погибли. Если б не темнота и внезапно ударивший сильный мороз, буквально на глазах превративший воду в бесформенное ледяное крошево, возможно — несмотря на высокую волну, — удалось бы спасти больше людей. Так, по крайней мере, полагал автор заметки, подсчитавший, что среди пятнадцати утопленников было семеро холостяков и восемь отцов семейства, оставивших сиротами в обшей сложности двадцать двух детей.
Когда Касторп размышлял о бессмысленной газетной статистике, позволявшей читателю вычислить, что на каждого из утонувших женатых бедолаг приходится в среднем по два и три четверти ребенка, кто-то крепко стукнул его по спине и заревел над ухом:
— Привет, дружище, вот здорово, что я тебя встретил!
Не кто иной, как сам Николай фон Котвиц уже подсаживался к нему, уже заказывал две рюмки водки с содовой, уже что-то рассказывал — торопливо, громко, поминутно разражаясь смехом. Ну и намучился он с отцом во время праздников! Ну и соскучился по обществу, более приятному, нежели дряхлые тетки, старший лесничий и дворцовая челядь! Ну и удивился и обрадовался, увидав Касторпа, поскольку, честно говоря, не рассчитывал застать здесь никого из студенческой братии: еще слишком рано, все съедутся только к концу недели, разглагольствовал Николай.
— Ну а ты-то как, дружище? Уже вернулся из своего Гамбурга? Быстро ты… Может, и у тебя, — оглушительно взревел барон и хлопнул Касторпа по плечу, — нелады с твоим стариком?
Касторп деликатно ушел от ответа. На самом деле он был рад встрече, как человек, который, недели две прошагав по пустыне, впервые встречает путника и может перекинуться с ним несколькими словами. По той же причине — хотя он терпеть не мог так называемый шнапс — Касторп не поморщившись проглотил водку и продолжал слушать Николая, рассказывавшего об очередной сваре с отцом, «старым идиотом, которого уже, хоть тресни, не научить уму-разуму». Потом они с минуту поговорили о погоде, и наконец Николай вспомнил, что у него есть для Касторпа важная информация, точнее, приглашение.
— Увидишь кое-что, не предназначенное для глаз добропорядочных лютеран или католиков, — хихикал барон. — Ох уж и позабавимся!
Общество любителей античной культуры «Омфалос», о котором Касторп знал только понаслышке, в тот вечер собиралось на новогоднее заседание. Пару часов спустя Касторп и Котвиц встретились у Центрального вокзала, откуда взяли пролетку. К зимнему пейзажу, правда, больше бы подошли сани, но снег с главных улиц уже убрали, и пролетка, хоть и не без труда, покатила к Новым садам, где в доме восемнадцать размещалась масонская ложа «Под коронованным львом». Оттуда вышли два господина Хааке — Леопольд и Людвиг, — близнецы, настолько похожие, что Касторп, уже после того как Николай его сними познакомил, не мог удержаться и с интересом поглядывал то на одного, то на другого в надежде отыскать в их внешности какие-нибудь различия. Это, однако, ему не удалось, как не удалось и получить ответ на довольно бестактный, признаться, вопрос, куда, собственно, они направляются. К счастью, Николай фон Котвиц сгладил неловкость.
— Не подумайте, что мой друг излишне любопытен, — объяснил он господам Хааке. — Просто я не успел ему сказать, что необходимое условие наших встреч — полная секретность.
На Долгом базаре, возле фонтана Нептуна, они сменили пролетку. Только тогда Ганс Касторп понял, что Николай тоже не знает, куда они едут. Один из Хааке, время от времени высовываясь из-под поднятого верха пролетки, давал указания извозчику. Они промчались через Зеленый мост, миновали Молочные башни[23], быстро проехали по Длинным садам, а затем, не доезжая бывшего дворца Мнишеков, свернули влево, в старый портовый район. Было уже темно. По рыхлому снегу пролетка ехала все медленнее; по сторонам тянулись безмолвные лабазы, запертые на засов сараи и пустующие в эту пору года склады древесины. Последние пятьсот метров, отпустив извозчика, прошли пешком. Когда через минуту из виду скрылся тусклый фонарь пролетки, путь им освещали только звезды.
— Вы даже представить себе не можете, доктор, — продолжал Ганс Касторп, — как я был поражен. Выйти из ущелья между стенами каких-то заброшенных складов и вдруг увидеть в пустыне освещенный дом, полный гостей! Как все эти люди туда попали? — дорога была совершенно непроторенная! Перед огромной дверью, охраняемой двумя плечистыми лакеями, не стояло ни одного экипажа. Господа Хааке назвали пароль, я хорошо помню, как он звучал: «Тавромахия», — и мы вошли внутрь. То, что я увидел, мне показалось забавным — похоже, мы попали в театр, на новогодний бал-маскарад; костюмы, к счастью, были не обязательны: переодевался только тот, кто хотел, в богато оснащенной гардеробной.
Поскольку доктор Анкевиц, не говоря, правда, ни слова, высоко подняв брови, вопросительно поглядел на Касторпа, тот объяснил, что мог нарядиться римским легионером, фавном, галльским рабом, лесной нимфой, философом, коринфской гетерой любого пола, греческим купцом, адонисом, сирийским рыбаком, кифаристом или каким-нибудь мифологическим героем — например, Гераклом, Ясоном либо Тесеем. Молодая женщина в скудном одеянии мальчика-слуги водрузила ему на голову венок, и этим ограничилось его преображение, но не любопытство доктора Анкевица. Несмотря на то что рассказ был довольно-таки сдержанным, лишенным эмоций, слушатель совершенно забыл про блокнот, сигару и коньяк и, поминутно от удивления хлопая глазами, нервно потирал то левую, то правую щеку.
Переходя из зала в зал, Ганс Касторп холодным взглядом аналитика наблюдал за поцелуями, откровенными ласками и разнузданными сценами, участники которых не выказывали ни малейшего смущения. Любовным играм способствовали расставленные на обоих этажах, во всех залах, диваны, кушетки и козетки. Запах горящих трав, свет разноцветных лампионов и музыка в исполнении нескольких групп флейтистов и флейтисток создавали атмосферу, ничем не схожую с той, что царила в гамбургском публичном доме, который он посетил с одноклассниками после выпускных экзаменов. Там зоны возбуждения и разрядки были четко разделены: в общей зале, где посетитель выбирал себе проститутку, все было направлено на разжигание похоти, все чувства суммировались в одно, усиливая желание, а излияние скопившихся соков, этот короткий, спазматический акт происходил как-то стыдливо, украдкой, в тесных, освещенных мертвенным светом номерах, где пахло пудрой, дешевыми духами и потом предшественников. Здесь же возбуждение и разрядка были связаны гораздо нагляднее, представая в диалектическом единстве, и Касторп, нравственность которого подверглась серьезному испытанию, почувствовал, что не на шутку взволнован. Сторонние взгляды и сознание, что и сам он, если окончательно преодолеет внутренний барьер, станет объектом наблюдения, только подстегивали вожделение.
Касторп видел вакханок, эфебов, козлов, нимф, рабовладельцев и невольников, богов, людей — всех вперемешку, будто рай соединился с преисподней, — однако нигде не встретил Николая фон Котвица, куда-то пропавшего сразу же, еще в гардеробной. Только снова спустившись на первый этаж и остановившись у пылающего камина, где полуобнаженный философ в рваной тоге и с приклеенной бородой подсыпал в бокалы всем желающим беловатый порошок из золотой коробочки, а затем помешивал напиток веточкой, похожей на жимолость, он узнал в философе приятеля. Это так развеселило Касторпа, что он не смог удержаться от громкого смеха.
— Неужто, — спросил он, выпив зелье, — ты ограничиваешься столь невинным развлечением? Хочешь, чтобы я в это поверил?
Николай Антисфен — хотя его с равным успехом можно было принять и за Сократа — насыпал Касторпу еще одну порцию опия, сам отхлебнул изрядный глоток из своего бокала, после чего ответил:
