Алан Черчесов - Вилла Бель-Летра

— Я — нет, — подтвердил охотно француз и перевел стрелки по часовой стрелке. — Это — к Георгию. Как-никак он мастак рассуждать о загадках души. Я же парень простой. Для меня человечество делится на две очень неравные группы: тех, кто в стеснении отворачивается, если вы плюнули против ветра, и тех, кто злорадно глазеет на ваш обесчещенный галстук. Сам я, надо признать, отношу себя к группе второй. Но в меру скудных ресурсов своего организма симпатизирую раритетному меньшинству группы первой.

— Простите мне мой вопрос. Но так ли необходимо плеваться?

— Почему бы и нет? Всегда укрепляет фабулу. Вот вам моя концепция времени: жил себе поживал благородный такой господин, наслаждался своим настоящим, а потом вдруг раз — и в него полетело слюной позабытое прошлое. Все смеются. На спектакле — аншлаг. Кто-то из зрителей, сам не ведая, завтра сменит на сцене актера. Вот и вернулись три категории времени. Всего только и потребовалось, что плевануть. Я вам так скажу: хорошенько потрясите настоящее за грудки, и оттуда, как из дырявой копилки, просыплется мелочью прошлое. Соберите его по монетке и с лихвой наскребете на билетик до первой же станции — будущего (а другой и не нужно!). Все эти разговоры про гибель истории кое-кому очень выгодны: подобной болтовней прикормленные истеблишментом либералы венчают свои достижения и, зависнув банкетным фальцетом на карнавальной ноте, живописуют всеобщий экстаз пира во время чумы. Дескать, мы наконец добрались до финала. Дальше — только раздача призов. Я не играю в эти бирюльки. Поверьте, нас еще так тряханет, что концлагеря с Хиросимой покажутся сонной забавой. Все-то мы врем, притворяемся, будто спаслись, хотя сами в это нисколько не верим. Потрите сильнее мочалкой под ложечкой и сразу почувствуете, что в вашем желудке, как и сто лет назад (как и тысячу, двадцать тысяч), царит тот же ужас — первобытного дикаря, распознавшего в луже свое отражение… И не надо меня загружать заумными философскими выкладками. Избыточность интеллекта, что грыжа для брюха, — источник сплошных неудобств. Поскорее подшейте там, где готово порваться, — и полный порядок. Так же и с временем. Человек не меняется, как бы это избито для вас ни звучало. Вместо него меняется человечество.

— Эка вас занесло!.. — подавив наглядно зевок, сказал Суворов. — Не хватало еще погрузиться в дебри вульгарной социологии. Я — пас. У меня без того аллергия на прессу: слишком пачкает пальцы.

— С вашей щепетильностью только крылышки ангелам щипать. Бьюсь об заклад, Оскар, у него под подушкой лежит накрахмаленный чепчик, а на тумбочке вместо контрацептивов — увоженная слезами библия с автографом тезки из бражки святых… Ага, задело! Лучше уж я пойду, а то мы с ним снова рассоримся. По губам вижу, его распирает желание прочитать мне духовную проповедь.

Расьоль встал, сделал шаг, потом передумал и, почесав себе ухо, воротился на место. Обхватил воинственно локти, скрестил ножки ромбиком и пояснил:

— Пожалуй, все же послушаю, окажу любезность почтенному Дарси: в одиночку ему будет трудно не зарыдать.

— Шли бы вы в… да хотя бы в библиотеку, Расьоль. Поищите цветные журналы со вкладышами.

— Проняло! Князь Мышкин почти сквернословит.

— Джентльмены, довольно, прошу вас, — сказал примирительно Дарси. — Лучше обсудим свою героиню. Нет возражений?

Суворов щелкнул огнем, закурил.

— Ни одного, — подхватил пас, ударив в ладошки, Расьоль и принялся раскладывать дугой вокруг себя тарелки. — Я и сам хотел предложить посудачить про эту особу, но постеснялся: как-то неловко затевать разговор о похождениях аферистки, чья склонность к разврату даже мою порочную душу повергает в благоговейную оторопь.

— А что вам конкретно известно о ее похождениях? — Взгляд англичанина вдруг сделался мутен, тосклив. Отложив погасшую трубку, он придвинулся к центру стола, сцепил пальцы в замок и, отвердевши лицом, осторожно, как стеклодув за работой, вдохнул раскалявшийся воздух. Собеседникам как-то сразу стало заметно, что шитый на заказ пиджак застегнут на все пуговицы, а бледные щеки свинцово блестят, будто выбриты в мрамор. Одно слово: бюст. Бюст сморгнул какую-то мысль и продолжил: — Реального подтверждения любовным приключениям Лиры я, например, не нашел. Может, вас посетила удача?

Закрутив в колечко салфетку, Расьоль уложил ее посреди фарфоровых укреплений, заткнул бокалом с вином и умело обживал возведенный редут:

— Мне хватило воображения. Правда, его недостало на то, чтобы, подобно вам, вообразить себе столь беззаветно-похабную девственницу. Полно, Оскар, расслабьтесь! А то еще немного, и ваша серьезность заговорит с нами эхом. Не хочу, чтобы у меня за обедом ухало медью в ушах, сбивая в иней пенку на кофе. Неужто вы и впрямь решили, что этот дым без огня?

— Я просто не знаю, кто действительно грелся у этого пламени. Фон Реттау всегда уклонялась от встреч со своими корреспондентами. Только письма.

— Зато какие! — вскричал Расьоль и завихлял зачем-то бокалом. — По ним можно, на выбор, составить эротический справочник, написать пособие по физиологии или защитить диплом по шизофрении на почве сексуальной распущенности.

— Это ничего не меняет.

— Вот как? А неотступные фантазии о том, чтобы совокупиться с силуэтом душегуба из навязчивых сновидений, кромсающего ключом от сейфа тело ее ненавистного дядюшки? Помните, где она признается, что мечтала б укрыться за пологом, на белом экране которого, пойманные ночником, орудуют тени сражающихся фигур, — укрыться и предаваться блуду с призраком убийцы-освободителя? Или описания истекающей соками девственности с перечислением дюжины способов того, как в одиночку достигнуть оргазма, не утратив в пути целомудрия? А дневниковый трактат с красноречивым заглавием «Оправдание зоофилии», где в блажи «приять в лоно все формы жизни» она не прошлась, кажется, лишь по тушканчикам да индюкам? Куда ж еще более, Дарси! Попади вы к ней в руки, от вас бы носка не осталось — проглотила бы целиком, вместе с трубкой…

Тут он вылил вино себе в рот, издав горлом курлыканье. Англичанин только поморщился и повторил:

— Это ничего не меняет. Если бы человека судили по его фантазиям, нас бы с вами, Жан-Марк, сослали на каторгу. Дневники и письма — не факт. Давайте не отступать от презумпции невиновности. Тем более в отношении той, кого нам не довелось даже лицезреть.

— Вы что, не видели ее фотографий? Достаточно мельком взглянуть на них, чтобы понять: у этой девицы и вместо подмышек — мохнатка!

Почему-то в эту минуту Суворов, пролетая взглядом от горящего кончика сигареты — мимо зеленевшего в патину Дарси — к блеснувшим искрой очкам, вспомнил об Адриане и, пока не успел покраснеть, возразил:

— Во-первых, снимки как снимки. Во-вторых, я бы не стал так уж им доверять. Потому что, во-первых, их только два, причем оба сделаны в один и тот же день на одном и том же месте, так что, можно сказать, фотографий не две, а одна. Во-вторых, нельзя судить о субъекте лишь по единственной фотографии. Представьте, если б после вас, Жан-Марк, сохранился только сегодняшний снимок. Лет через сто кто-нибудь бы решил, что вы трудились корсаром на озере Вальдзее. Пошла бы гулять по свету легенда про кривого пирата Расьоля…

— Во-первых, представил. Во-вторых, не смешно. Что здесь меня интригует, так это отчего в одну минуту и на одном и том же месте было дважды «во-первых» и не меньше двух раз — «во-вторых»? Учитесь считать, или у вас лишь два пальца гнутся?

— Есть еще в-третьих, — вступился за Суворова Дарси и растопырил три пальца (в отличие от коллег англичанин считал не на сгиб, а на выгиб, как человек, кому в нормальном состоянии привычнее сжимать кулак, а не раскатывать пятерню. Ничего удивительного, если учесть, что замкнутость — это скромное обаяние скульптур). — Специфика фотографии, которую неспроста любят сравнивать с посмертной маской мгновения. Уточним, что умирает в этом мгновении и для кого?

— Хотите услышать, что смерть? Так же заточена в бумажной клетке мгновения, как и мгновение — в ней? Клетка в клетке. Курица и яйцо. Ну а дальше-то что?

— Легко хватаете суть, Жан-Марк, — сказал Дарси. На вкус Суворова, чуть серьезнее допустимого: чистопородный мрамор трещин, как правило, напрочь лишен. Зато зубилом колется — на загляденье… — Очевидно, что, умерев на пленке, мгновение выживает — за пределы настигнувшей смерти… Не мумифицируется, а, подчеркну, выживает — пока будет кому на него посмотреть. Разумеется, на мумию тоже найдется кому посмотреть… (что мы и делаем, кольнул Суворов исподтишка, втихомолку, и почувствовал, как сбоку уже подморгнул сообщник-Расьоль) …но, в отличие от фотографии, пересушенный труп прежде всего труп и есть: в каком-то смысле символизирует отречение от времени, плод его окончательной выжимки…