Марен Мод - Сальто ангела
Помочь? Нет. Он собирается учить меня, это точно, чтобы сделать вид, что он восстанавливает природное равновесие.
Снова входит мать, она благодарит доктора, и в голосе ее смесь подобострастия и отчаяния.
— Спасибо, доктор. В нашей семье никогда не было гомосексуалистов, вы понимаете…
Значит, я боялся быть мужчиной? Вот что должен думать этот светский человек, который даже не попросил меня показа» ему мой член. Ах да, он не врач, он психиатр… Не надо путать. Он не измеряет величину пенисов, он занимается эдиповым комплексом и глубинным «Я» своих пациентов. Он пугает меня, ибо я почти уверен, что он разрушит то хрупкое равновесие, которого мне удалось достичь. Так и происходит.
Первый сеанс: речь не идет о психоанализе, это просто разговор. Мне нужно ответить на несколько вопросов.
Пример. «Когда вы были ребенком, кого вы предпочитали: отца или мать? — Это зависело от обстоятельств».
Проблема. Я никак не могу понять из слов доктора, считает ли он мой эдилов комплекс нормальным или перевернутым. Страдаю ли я оттого, что у меня есть член, или, наоборот, от страха перед кастрацией?
Я стараюсь отважно продолжить объяснение того, что я чувствую. Мне кажется, что анатомия — это уже судьба, и причина моего отчаяния в том, что у меня нет женских органов, о которых я мечтаю, потому что я хочу иметь матку, месячные и т. д. Я говорю, что я привял решение попытаться совершить все возможное в этой невозможной ситуации, а именно — сделать операцию.
— Зачем? Вы с ума сошли! Это же уродство.
— Ну, хотя бы для того, чтобы у меня было влагалище.
Я вижу, как в его глазах промелькнул ужас. Слово «влагалище» его поразило.
Но я здесь только жалкая мышь, а он кот. Он приходит в себя и начинает меня убеждать, что главное — вопрос моего социального будущего, именно этим он и хочет заниматься. Что касается остального, он может дать адрес своего коллеги, который лечит бесплодие. Я прихожу к выводу, что мы говорим на разных языках. Мой случай для него ужасен, поскольку он никогда не сталкивался с проблемой транссексуальности, а тем более не изучал ее. Все, что он об этом знает, укладывается в невероятно научную формулировку, согласно которой я рискую спровоцировать явление «клошардизации». Это выражение позволяет ему избежать слова «проституция».
Я психически больной. Я должен понять разницу между «казаться мужчиной» и «быть мужчиной», «казаться женщиной» и «быть женщиной». Я чувствую, что в его глазах становлюсь все более виноватым.
Два раза в неделю мне приходится выслушивать угрожающие речи. Он не будет потворствовать моему желанию превратиться в женщину.
Стать женщиной — это безумие. Желать иметь влагалище — еще большее безумие, а операция — просто преступление.
— К тому же даже после операции вы не испытаете оргазма. Оргазм невозможен.
Негодяй! Почему же он не хочет спросить, испытываю ли я оргазм в моем теперешнем положении? Известно ли ему, что единственная возможность испытать физическое наслаждение, как бы мало оно ни было, заключается для меня в гомосексуальных отношениях, от которых я отказываюсь. Да, я от них отказываюсь. И я знаю, во имя чего я отказываюсь. Я пробовал, я рисковал своим душевным спокойствием, чувством ответственности и вины, чтобы узнать… Теперь я знаю, а он, пробовал ли он когда-нибудь? Какой смелостью он обладает? Он не пытался, как тот шведский журналист Хемминг Паллесен, побыть месяц гомосексуалистом среди нормальных людей. Я читал все, что он написал, этот сексуальный авантюрист. Его слова запечатлелись навсегда в моей памяти: «Реакция была ужасной, — писал он, — я чувствовал себя жертвой самого безжалостного расизма».
Это правда. И у жертв нет аргументов против расизма. Есть только два выхода: насилие или покорность. И официальная психиатрия хочет меня подчинить. Она хочет меня «нормализовать», задушить мою личность, превратить мое желание быть женщиной в извращение, заставить меня признать, что это извращение, а значит, чувствовать себя виноватым, больным и стараться выздороветь.
Он требует моего выздоровления, а я от этого страдаю. Я не выдержу.
Но поразительно то, что он тоже не выдерживает. Он чувствует себя морально опустошенным после наших противостояний. Странная усталость овладевает им. Он, психиатр, профессиональный «нормализатор», обещавший вернуть меня в семью и сделать так, чтобы я не вступал в противоречие с законом, не находит больше аргументов. Несколько недель мы вели жесткую игру, а чего же мы достигли? Он не получки ответов на свои вопросы. Он остался уверен, что транссексуал — это всегда скандал, что работа — единственное средство вернуться к нормальной жизни, а для этого надо подавить вес остальное.
Я же выхожу от него после каждого сеанса с еще большим чувством вины, мне стыдно, что я такой, мне стыдно за свои мысли и желания. И я все время себе обещаю: я не выйду на панель, я не противопоставлю себя обществу, как они это называют. Да, я стану чиновником почтового ведомства, да, я получу диплом юриста, да, я буду послушным… Да, я вам лгу. Да, я страдаю… Я купил черное платье в красный горошек.
Мой дорогой сын…
Из глубины своей личной трагедии мой отец, вероятно почувствовав что-то, тоже делает попытку помочь мне. Почерк у него теперь совсем не тот, который я знал в детстве. Он изменен лекарствами, беспокойством, заключением. Что он знает теперь обо мне? Нас разделяют почти десять лет. Он не мог наблюдать, как я рос, как изменялся. Мы виделись, только когда я приходил к нему. Обо мне мы с ним говорили примерно так: «Ты будешь мужчиной, мой сын». И вот теперь у меня появилось то же чувство, что в детстве, когда он хотел осмотреть мой член. Он мне пишет: «Мой дорогой сын, через несколько месяцев ты пойдешь в армию, и она сделает из тебя настоящего мужчину».
Армия. Все славные страницы семейной истории связаны с ней. Мы еще в траншеях четырнадцатого года и в танках сорок пятого. Дяди — полковники и военные врачи. Лучшие из лучших. Особенно один из них, вызывающий восхищение отца и одобрение всех остальных.
«Он знает людей. Он поведет тебя по жизни». Кто сказал это? Отец? Мать? Дядя? Я не помню. Они по одну сторону, я — по другую. Их объединяет общая цель — избежать скандала из-за непонятно кого: не то женщины, не то мужчины. Армия — это мужской бастион. Самый неприступный, самый могучий. Тот, кто прошел армию, — спасен, обелен, отмечен гарантией общества.
Я же наблюдаю, как… вырастает грудь. Моя грудь. Каждая инъекция гормонов совершенствует ее округлость. Она расцветает. Это моя самая большая радость, мое единственное удовольствие. Моя грудь живет, она чувственна, я готов на нее молиться.
Наконец-то я живу на Монмартре. Мне достаточно только перейти улицу, и я оказываюсь в баре, среди себе подобных, в этом месте ночной погибели, в теплом кругу пестрой семьи травести. Единственное место, где я перевожу дух, набираюсь сил перед обязательными сеансами с психиатром, единственное место, где я забываю те горы, которые мне еще предстоит покорить.
Первая гора — медицинская комиссия, весной 70-го, в конце учебного года. Вторая гора — обязательная практика в почтовом ведомстве. Я должен отработать на них восемь лет. И самая высокая, неприступная гора, мои Гималаи — это… как избежать армии?
В баре я прохожу за «полудевочку»-«полумальчика» и узнаю ужасные вещи. Я их слушаю так, как в детстве слушал страшные сказки моей бабушки про разных колдунов, отравленные яблоки, проклятия, ослиную шкуру. Я всегда их боялся. И эта такая же страшная.
— Как только ты туда попадешь — все, крышка. Во-первых, они тебя тут же вычислят. Даже если ты придешь с медицинским свидетельством, им на это наплевать. Или ты «годен», или тебя запрут в психушку «исправляться». Ты бесполый? Им плевать. Главное, что написано на бумаге. Я знаю, что некоторых они довели до самоубийства, другие так и остались в психушке, напичканные лекарствами. Третьих все-таки отправили в армию, и там каждую ночь их насиловали в спальнях, таскали в отхожее место. Я знаю, что некоторых избивали, знаю тех, которых изувечили. Об этом не говорят, предпочитают молчать. И сами солдатики помалкивают о том, что творится в армии. И офицеры не хотят «чернить образ французской армии». Твое тело принадлежит им. Оно принадлежит правительству, Франции!
Рассказчик знает, что говорит. Всех этих ужасов он избежал лишь потому, что в течение нескольких месяцев симулировал психическое заболевание, глотал таблетки, стараясь тут же их выплюнуть. Он так вжился в эту роль, что чуть не остался в клинике навсегда. Это маленький травести, худой и слабый, у него взгляд человека, потерявшего надежду. Он выступает в кабаре, продает себя, сидит на игле — для этого ему нужны деньги, и он сам уже не знает, то ли он торгует собой для того, чтобы продолжать колоться, то ли колется, чтобы бездумно торговать собой.
