Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Директор поднес палец к губам. В отличие от инспектора, он был невысокого роста и мягок в обращении. Он не хотел, чтобы в часовне кричали. «Вы должны понять, мы не хотим, чтобы он оставался среди нас. Родители других детей были бы против», – объяснил он. «Никому не нужны гнилые яблоки в корзине», – вдохновенно изрек Анхель. Может быть, ему не хотелось портить отношения с монахом, а быть может, он вспомнил о том, что произошло, когда дочь полковника Дегрелы хотела купить лошадь, и теперь был рад унизить меня. «В любом случае мы зачтем ему этот год, и он сможет сдавать экзамены на степень бакалавра, – сказал директор. – В конце концов, учебный год уже заканчивается, и раньше он всегда был хорошим учеником».
Это было большое одолжение. В те годы ученики частных гимназий, каковой была и Ла-Салье, сдавали государственной комиссии экзамен, ставивший финальную точку в среднем образовании и одновременно предоставлявший право поступить на курс подготовки к университету. Это и называлось экзаменом на степень бакалавра. Не сдав этот экзамен, нельзя было продолжать учебу.
«Ты должен поблагодарить директора за великодушие, с каким он предоставляет тебе эту возможность, – сказал Гипо. Он все еще не пришел в себя. – Если бы это зависело только от меня, тебе пришлось бы повторять шестой год. Я провалил бы тебя по философии. Или, лучше сказать, по этике». Директор посмотрел на Гипо. Тот возвышался над ним сантиметров на тридцать. «Следует устранить всякую диспропорцию между проступком и наказанием. Достаточно того, что мы отчисляем его из гимназии, – заявил он. – Должен признаться, я особенно сожалею о принятом нами решении. Мы теряем прилежного ученика, который к тому же очень хорошо играет на фисгармонии». Он действительно казался расстроенным. «Большое спасибо», – сказал Анхель. «Большое спасибо», – повторил я. И сделал это от чистого сердца, потому что директор казался мне благородным человеком.
Глаз у меня болел, я никак не мог успокоиться. «Вам следовало бы послать мальчика на кухню, чтобы ему приложили к глазу лед», – сказал директор Гипо. Мне на ум пришел парень, что там работал, напарник Мартина. «Этот журнал мне совсем помрачил рассудок», – оправдывался Гипо.
VIII
Глаз прошел только через десять дней, и все это время я оставался в Ируайне. Я хотел держаться подальше от Анхеля и так же или даже более того мечтал побыть один. Но побыть в одиночестве оказалось не так-то просто. Несмотря на дождь и грязь, многие приходили в Ируайн и стучали в мою дверь.
Первыми появились ученицы из мастерской моей матери. Они промочили ноги и, объяснив мне, что пришли «просто прогуляться», стали, не таясь, разглядывать мой темно-лиловый глаз. Меня это не удивило, вернее, не удивляет сейчас, когда я об этом вспоминаю.
Лиз, Сара, не судите строго: имейте в виду, что шел 1965 год и мы находились в Обабе. Всего в нескольких километрах от Франции, но в то же время совсем в ином мире. Многим из этих девушек не разрешалось танцевать с молодыми людьми; вряд ли им был знаком, разве что весьма приблизительно, сам термин «порнография». В моем фиолетовом глазу они наверняка видели то, что их родители видели в язвах на руках святых, то есть что у жизни есть и другая, скрытая от них сторона и что грезы, которые подчас беспокоили их по ночам, не были чем-то таким уж из ряда вон выходящим. «Хотите взглянуть на один из этих непристойных журналов?» – спросил я их, делая вид, что собираюсь пройти в дом. Им понадобилось секунд десять, чтобы уловить шутку. И на эти секунды они застыли, как соляные столпы.
Это была первая группа девушек. Потом приходили еще и еще, все под проливным дождем и все «просто прогуляться». «Я бы сказал, ты не так уж плох, Давид. Девушки смотрят на тебя, как на святого», – прокомментировал Лубис, проводив третью или четвертую группу посетительниц. Приходили, разумеется, и парни: Убанбе, Опин, Хосеба. Все они шутили и посмеивались надо мной.
После дождя выглянуло солнце, потом небо снова затянулось тучами, и опять пошел дождь. Вращалось колесо дней, и я вращался внутри него: утром вставал очень рано и занимался подготовкой к экзамену; в середине дня шел обедать к Аделе; затем, повалявшись в постели и вновь немного позанимавшись встречался с Лубисом и помогал ему на конюшне.
Подчас казалось, что колесо начинает вращаться в обратную сторону, словно поворачивая в прошлое. Я поднимал голову от книги и видел за окном пасущихся на лугу лошадей, вьющийся над домами в долине дымок, уже зеленеющие в лесу деревья; все так же, как в прошлом году, все как всегда. Мой глаз постепенно выздоравливал и с каждым днем выглядел все лучше. Колесо продолжало свое вращение, пути назад не было.
Однажды к вечеру, когда мы с Лубисом находились в павильоне, послышался шум мотора. «Думаю, это гостиничный «лендровер», – сказал Лубис, прислушавшись. Хоть он и был одним из «счастливых селян», у него была удивительная способность на слух различать автомобили. «Это наверняка Мартин. У него нет прав, но водит он лучше многих из тех, у кого они есть», – добавил он. «Я на него сердит, – признался я. – Не хочу его видеть». Лубис держал перед собой обеими руками мешок с кормом и раздумывал, продолжать ли ему свой путь к стойлу лошади или остаться, чтобы выслушать мои объяснения. «В тот день, когда меня выгнали из гимназии, он продал меня». Лубис положил мешок с кормом на землю. «Я знаю. Панчо рассказывал мне, что Убанбе ходил с ним разбираться. Интересно, о чем он думал, когда тебе залепили в глаз. Видно, о том, что если бы на твоем месте был он, монах бы все зубы ему выбил, – улыбнулся Лубис. – Ты же знаешь Убанбе, он думает, что все можно разрешить кулаками».
«Лендровер» быстро приближался, он уже поравнялся с домом Аделы. Я открыл дверь павильона. «Так что мне ему сказать, Давид?» – спросил Лубис, видя, что я намереваюсь уйти. «Не знаю». – «Скажу ему правду. Что ты был здесь целый день. Что ты где-то неподалеку». Я не возражал и пустился бежать к заднему входу в дом. Поднялся в свою комнату и залез в тайник, который показал мне дядя Хуан.
Клаксон «лендровера» настойчиво гудел у дверей дома, но было ощущение, будто он гудит прямо в комнате, между кроватью и шкафом. Затем наступила тишина, и через несколько минут я услышал шаги на лестнице. Поднимались два человека. Я весь съежился в углу тайника и взял в руки шляпу от Дж. Б. Хотсона. Мягкий фетр успокаивал меня, смягчал ощущение того, что я заживо погребен в яме.
Шаги зазвучали прямо надо мной. «Ну вот, здесь его тоже нет. Я думал, он прилег, но, оказывается, нет», – услышал я слова Лубиса. Я почувствовал резь в глазу, как будто вновь пробудилась боль от удара Гипо. «Наверное, сидит в сортире, рассматривая какой-нибудь из этих скабрезных журналов», – сказал Мартин. Он ходил из стороны в сторону, стук его каблуков отчетливо долетал до меня. «Давид! Что ты делаешь в сортире?» – крикнул он. «Ты ошибаешься. В доме его нет».
Мартин продолжал звать меня, но недолго. Я услышал звук его шагов на лестнице, а потом гудок «лендровера». Мартин прощался с Лубисом. Я вылез из убежища и подошел к окну. «Лендровер» ехал по дороге в сторону каштановой рощи.
Вернувшись в павильон, я обнаружил Панчо, который сидел в стойле Авы. Рядом Лубис чистил кобылу скребницей. «Мартин привез моего брата на «лендровере», – сказал он мне. Панчо над чем-то посмеивался. – Он хотел поговорить с тобой, но торопился и уехал». Смех Панчо стал громче, и Ава повела ушами. «Какие сиськи, Давид!» – наконец воскликнул он. Он употребил слово errape, очень грубое обозначение женских грудей. Лубис жестом изобразил покорность: «Вот видишь, Давид. Этот тоже разглядывал те журналы».
«Вы не возражаете, если мы поужинаем у Аделы? Плачу я», – сказал я, меняя тему. Мне хотелось поболтать. «Я бы предпочел еще сиськи посмотреть», – вновь расхохотался Панчо. «Я не возражаю, Давид, – сказал Лубис. – Но предупреждаю, тебе придется выслушать еще одну-другую пошлую шуточку, прежде чем ты отправишься спать». – «Мне все равно. После того как здесь появился Мартин, меня уже ничем не выведешь из себя».
Выходя из павильона, Панчо шлепнул Аву рукой под брюхом. «Ну почему ты такой идиот!» – раздраженно сказал ему Лубис, выталкивая на улицу.
Кухня у Аделы была очень просторная, и рядом с железной плитой там был еще и очаг, как в старых домах. В ней стояли три длинных деревянных стола, покрытые клеенкой, возле каждого из них располагались скамейки, и она напоминала кухни тех времен, когда люди перемещались пешком или на лошадях. Единственным, что контрастировало с этим общим впечатлением, был холодильник, который Адела купила по совету Хуана.
Адела встретила нас радостными возгласами, словно долго нас не видела и наше появление вызывало у нее бурную радость. «Ну конечно! Я сейчас же приготовлю вам яичницу с ветчиной и картошкой!» – сказала она, указывая на стол у дверей. Потом взяла одну из бутылок сидра, помещенных для охлаждения в ведро, и протянула ее Лубису, чтобы он открыл ее. «Холодильник хорош для мяса и многих других вещей, – сказала она, беря три стакана, – но для сидра лучше всего холодная вода. В этом не сомневайтесь». Странно было слышать из уст Аделы такие слова, как «холодильник». Она была полноватой женщиной с румяными щеками. Из-за покрывавшего ее голову черно-белого платка она сама тоже казалась пришедшей из тех времен, когда люди перемещались пешком или на лошадях. «Я хочу вина. Достань мне бутылку», – сказал Панчо. Лубис дал знак Аделе, чтобы она этого не делала. «Лучше пей сидр. А то еще опьянеешь». – «Оставь меня в покое!» – крикнул Панчо и вытащил бутылку вина из деревянного ящика, стоявшего на полу.
