Владимир Кунин - Повести
Изредка их номера соединяли в одной программе, но, когда вдруг приходил приказ расформировать программу и разослать все номера по разным циркам, Волков каждый раз с удивлением замечал, что Милка и Кира упаковывают свой личный багаж без особых огорчений. Из таких разлук мужья тоже не устраивали никаких трагедий, и они разъезжались в разные концы страны весело и облегченно…
А через месяц все начиналось сызнова: двухдневные свидания, ссоры, примирения и нескончаемый поток писем в Москву, в отдел формирования программ, с просьбой соединить номера, так как жизнь-то рушится…
Все это еще осложнялось тем, что Волков любил Милку Болдыреву. Любил давно, с первых дней совместной работы; любил нежно, затаенно, никогда не говоря Милке о своей любви.
И номер распалсл. Поначалу Волкову предложили взять двух девочек из циркового училища, сесть с ними на репетиционный период в каком-нибудь тихом цирке и повторить свой прежний номер. Волков съездил пару раз в училище, посмотрел выпускной курс и твердо решил не возвращаться к старому номеру.
В какой-то момент ему показалось, что даже более молодые и красивые, более техничные и смелые девочки не заменят ему Милку и Киру, с которыми он проработал больше пяти лет и был в курсе всех их увлечений, семейных неурядиц и болезней их детей…
Кира с Милкой очень здорово на два голоса пели «Куда бежишь, тропинка милая…» и еще одну песню. Начало той песни Волков не помнит, но там такие строчки были: «Как у нас за околицей дальнею застрелился чужой человек…»
Очень они здорово пели!..
Волков отказался делать номер заново и стал подыскивать себе партнера, с которым можно будет отрепетировать сильные трюки, отойти от канонов жанра и создать совсем-совсем новый номер. Какой, он еще и сам не знал толком. Важно было не повторить известные традиционные образцы - это Волков понимал ясно к четко. Или уходить из цирка к чертовей матери…
Впервые Волков почувствовал желание уйти из цирка три года назад, в Хабаровске. Что-то тогда сломалось в нем, что-то произошло такое, отчего Волкова стало мучить желание уйти из этого номера, из цирка, уехать куда глаза глядят и начать жизнь заново. Как после демобилизации, когда военных летчиков стали увольнять из армии, а в ГВФ попасть не было иикакой возможности.
Это тогда Волков правильно сделал, что в цирк ушел. Дай бог здоровья этому пижону, лейтенанту Королю!
Волков еще в пятьдесят первом встретил его случайно, и Король познакомил его с руководителем номера «Воздушный полет».
За семь лет, что Волков проработал в «полете», он многому научился. Когда умер руководитель, в прошлом лучший полетчик русского цирка, партнеры разъехались кто куда, а «полет» расформировали.
Через год Волков уже работал с Милкой и Кирой…
Да, конечно, это началось с Хабаровска. А может быть, раньше? Нет, с Хабаровска. Раньше Волков все еще на что-то надеялся, все ждал чего-то.
В Хабаровске все артисты программы жили в длинном одноэтажном бараке во дворе цирка. Сквозь весь барак от торца до торца тянулся узкий коридор. По обеим сторонам коридора были небольшие комнатки, разделенные щитовыми стенками. Коридор был застлан прогибающимися досками, и во время дождей сквозь щели проступала вода, а когда дождей не было - доски под ногами пружинили, снимали с человека часть его веса и при ходьбе давали ему то чуть-чуть нереальное ощущение легкости, которое, испытав один раз, хочется чувствовать ежедневно, ежеминутно. Вот такая маленькая победа над земным притяжением… И Волков с удовольствием ходил по этому коридору, стараясь точно уловить темп прогиба каждой доски.
Тогда он работал с Кирой и Милкой.
Все холостые жили в правом крыле барака, все семейные - в левом. Волков и Милка занимали две крайние комнатки, и их разделяла то- ненькая фанерная стена. Кира с дочерью жила в левом крыле. Она откровенно завидовала Милке, которая оставила сына своей матери и приехала в Хабаровск одна. Мужья работали в других цирках, и последние несколько месяцев отдел формирования программ то ли забывал соединить все три номера вместе, то ли не делал этого сознательно.
- Вот отработаете Дальний Восток, обязательно соединим! - сказали Милке и Кире в Москве.
А Дальний Восток - это верных пять месяцев: Владивосток, Хабаровск, Уссурийск… А там, глядишь, и Красноярск на обратном пути воткнут. Переезды, простои, то, се, пятое, десятое… Так полгода и наберется.
На прошлой неделе в Хабаровск после отпуска приехал жонглер Ванька Зарубин. Встретились, посидели, выпили. Ванька возьми и брякни, что Игорь Болдырев - Милкин муж, полетчик из номера Серебровских - в Минске такую бабу на представление приволок, что все ахнули. Киноартистка. И в том фильме играла, и в этом… Закачаешься!
А Милка закурила и спокойно сказала всем:
- Господи, да что я, не понимаю, что ли? Шутка ли, пять месяцев в разных концах света.
Она даже склонила голову на плечо Зарубину, рассмеялась и добавила:
- Ну и пусть! Он в Минске с киноартисткой, а я, Зарубин, здесь с тобой закручу так, что дым коромыслом пойдет. Точно?
- Точно… - закричал Ванька и положил руку Милке на колено.
- Убери руку, болван несчастный! - зло сказала Милка, погасила сигарету и ушла.
…Ночью Волков лежал, курил и слушал, как тихонько всхлипывает Милка за фанерной перегородкой. Слышен был каждый вздох, каждый шорох. Иногда Волкову казалось, что фанерная стенка даже усиливает звук, делает его еще более реальным.
Вот Милка чиркнула спичкой, и в ту же секунду на стене со стороны комнаты Волкова засветился нежным оранжевым светом маленький кружок под афишей. В фанере была дырка, и Волков, как только въехал в эту комнатенку, сразу же завесил ее афишами.
Погас оранжевый кружочек, и Волков почувствовал запах Милкиной сигареты. Минуту они оба молчали, а потом Милка откашлялась и спросила:
- Ты не спишь?
- Нет.
- А я, дура, плакать громко боялась…
- Не бойся.
И еще минуту они покурили молча.
- Димуля, - сказала Милка, - ты не можешь тихонечко придвинуть свою кровать к моей стенке?
Волков встал, поднял кровать и осторожно перенес ее к противоположной стене.
Он стоял посередине маленькой фанерной комнатки и не отрываясь смотрел в окно на огромную неправдоподобную луну, и сердце его стучало так громко, что Волков зажал всю левую сторону груди ладонями, боясь, как бы стук его сердца не был услышан Милкой…
- Ну что же ты? - шепнула Милка. - Ложись…
Потом они лежали в кроватях, и их разделяла только тоненькая фанерная перегородка, оклеенная чужими безвкусными афишами, и Волков слушал дыхание Милки и пытался унять стук собственного сердца.
- Ты пойми меня, - говорила Милка. - Ты пойми… Кирка этого не поймет… Я Игоря давно не люблю… Уже несколько лет. Ты что думаешь, я по нему плачу? Я по себе плачу… Мне себя жалко. Я вот тебя люблю… И ты это знаешь! А разве я могу что-нибудь… Ведь сожрут, растопчут… По всем циркам бабье грязь понесет… И не смей сейчас ничего говорить! Молчи. Слышишь? Обязательно молчи!..
И Волков молчал, прижимаясь лицом к бумажной афише, и ему казалось, что стоит протянуть руку, и пальцы его осторожно коснутся мокрого Милкиного лица…
Это верно, Кирка не поймет… Кирка - человек недобрый. Прекрасный работник, куражливый акробат Кирка. А человек странный. Вот бывают же такие люди: для постороннего в лепешку разобьются, а со своими - стерва. Как-то особенно ловко умеет ударить человека по самому больному месту. И все это облекается в удивительно честную форму: мол, я же правду говорю. Я лучше в глаза скажу, чем за спиной пошепчусь… Вот так начнет она играть с человеком в «его» правду, а у самой в глазах неприкрытое сладострастное торжество истязателя… И все время демонстрирует широту, доброту, искренность… А сама внутри кипит такой завистью и злобой, что порой за нее страшно становится.
У Кирки злая кошачья мордочка, зато фигурка - обалдеть можно! Именно «фигурка». Ладная, крепенькая, изящная. Но это в манеже или на пляже. Одета Кирка всегда неряшливо, и все ей великовато - в одежде Кирка обычная маленькая, суетливая женщина. Никто внимания не обратит…
Милка мягче, женственнее, ленивее. Милка повсюду свой человек. Все ее любят, все к ней тянутся. Какой бы пустяк ей ни рассказывали, Милка слушает так, что любо-дорого посмотреть. Брови удивленно приподняты, глаза внимательные, следят за каждым движением говорящего, а губы все время шевелятся, изменяют выражение, словно Милка про себя говорит: «Ну да? Ай-ай-ай!.. Вот так штука!.. Ну и дела!..» И поэтому к Милке все хорошо относятся. Милка и водки с удовольствием выпьет, и частушку не бог весть какую приличную споет. И все к месту, все так по-свойски, что спроси кого угодно - нет человека лучше Милки!
