Курт Воннегут - Малый не промах
Феликс. А зачем ты мне на ухо сказала гадость?
Женевьева. И повторю: «Скажи своему братцу, чтобы он принял ванну!»
Феликс. Нашла время говорить такое!
Женевьева. У него сегодня премьера, а он воняет, как поросенок. Ни разу не мылся с тех пор, как приехал.
Феликс. По-твоему, это очень романтично?
Женевьева. По-моему, это семейная жизнь. Оборотная сторона семейной жизни. Ну, с меня хватит. (Вытаскивает чемодан из шкафа, открывает, швыряет раскрытый чемодан на кушетку.) Смотри, чемодан уже разинул пасть – есть просит.
Феликс. Прости меня, пожалуйста, за то, что я сказал.
Женевьева. Сказал? Ты на меня орал! Ты орал: «Заткнись, так тебя растак!» Ты орал: «Если тебе не нравятся мои родные, убирайся к чертям!»
Феликс. Но я сразу же спохватился.
Женевьева. Еще бы! Заткнулся как миленький. А я ушла из приемной – навсегда. Все, друг сердечный. Зачем только ты за мной потащился, чучело деревенское!
В шкафу груда спортивной одежды, лыжные штормовки, непромокаемые комбинезоны, меховые куртки и так далее. Женевьева роется в шкафу, вытаскивает то, что ей надо, бросает на диван рядом с открытым чемоданом. Феликс совсем сник. Его мужская самоуверенность исчезает на глазах. Характер у него слабоват, он из тех позеров, которые не выносят, когда на них не обращают внимания. И чтобы Женевьева обратила на него внимание, он пытается разжалобить ее своей откровенностью.
Феликс (громко, униженно). Ты права, ты права! Права!
Женевьева (не слушая). И нырять ты меня так и не научил!
Феликс. Мне стыдно за свою семью! Ты права! Я виноват!
Руди на все это никак не реагирует. Он сидит и молчит.
Женевьева. Обещал научить нырять с аквалангом…
Феликс. Отец в тюрьме сидел, если хочешь знать!
Женевьева (удивленно, с любопытством). Да что ты говоришь!
Феликс. То, что ты слышишь.
Женевьева. А за что?
Пауза.
Феликс. За убийство.
Женевьева (волнуясь). Господи, какой ужас!
Феликс. Теперь ты все знаешь. На радио бы такую новость с руками оторвали.
Женевьева. Черт с ним, с радио. О, как твоему брату досталось! И тебе, наверное, тоже плохо пришлось.
Феликс. Нет, я в порядке.
Женевьева. С чего бы это, интересно? А твой брат, бедняжка – теперь понятно, почему он такой. А я-то думала, что он дефективный. Знаешь, иногда при родах младенцев душит пуповина или еще что. Я думала, что он слабоумный гений!
Феликс. Это еще что такое?
Женевьева. Так бывает: дурак дураком, а что-нибудь одно делает блестяще – например, играет на рояле.
Феликс. Нет, он на рояле не играет.
Женевьева. Ну, зато пьесу написал, ее даже в театре поставили. Может, он мыться не любит. Может, у него друзей нет. Может быть, он вообще боится людей – ни с кем не разговаривает. Но пьесу-то он написал. И запас слов у него огромный. Мы с тобой вместе меньше знаем слов, чем он один, а иногда он такое скажет – и умно и остроумно.
Феликс. Он дипломированный фармацевт.
Женевьева. Потому-то я и подумала, что он слабоумный гений. Такое сочетание тоже ненормально: он и драматург, он же и фармацевт. Но ведь он же и сын убийцы. Неудивительно, что он стал таким. Хочет, чтоб его никто не замечал, будто он невидимка. В воскресенье я видела, как он шел по Кристофер-стрит, такой высокий, красивый, вылитый Гэри Купер, но больше никто его не замечал. Зашел в кафе, сел за столик, а его даже не обслуживают – потому что его там и нет. Ничего удивительного.
Феликс. Только не расспрашивай его про убийство.
Пауза.
Женевьева. Можешь быть спокоен. А что, твой отец и сейчас в тюрьме?
Феликс. Нет, но мог бы там быть. А мог бы уже умереть.
Женевьева. Теперь все прошло – как только я поняла.
Феликс. Жен, пожалуйста, не уходи. Не хочу я быть одним из этих типов, которые только и делают, что женятся и разводятся, опять женятся и опять разводятся. Они, наверное, какие-то больные.
Женевьева. А мне даже нельзя вернуться на радио – после этого скандала. Так неудобно вышло!
Феликс. А я не хочу, чтобы ты работала.
Женевьева. Но я люблю работать. Люблю, чтобы у меня были свои деньги. А что мне делать – сидеть дома целыми днями?
Феликс. Заведи ребеночка.
Женевьева. Да что ты? Господи боже!
Феликс. А почему бы и нет?
Женевьева. Ты и вправду считаешь, что я была бы хорошей матерью?
Феликс. Самой лучшей!
Женевьева. А кого бы ты хотел? Мальчика или девочку?
Феликс. Все равно. Я и мальчика и девочку буду любить одинаково.
Женевьева. О господи! Я сейчас разревусь.
Феликс. Только не бросай меня. Я так тебя люблю!
Женевьева. Не брошу.
Феликс. Веришь, что я люблю тебя?
Женевьева. Придется поверить.
Феликс. Иду на работу. Уберу все в ящиках. Извинюсь перед всеми за эту дурацкую сцену. Я один во всем виноват. Брат у меня вонючий грязнуля. Ему надо принять ванну, спасибо, что ты об этом сказала. Обещай, что будешь тут, когда я вернусь.
Женевьева. Обещаю.
Феликс уходит. Женевьева убирает вещи в шкаф.
Руди (кашляет). Кхе-кхе…
Женевьева (испуганно). Кто там?
Руди (встает во весь рост). Это я.
Женевьева. Господи!
Руди. Я не хотел вас пугать.
Женевьева. Вы все слышали…
Руди. Не хотел вмешиваться.
Женевьева. Да мы сами не верим в то, что мы тут наболтали.
Руди. Ничего. Я все равно хотел принять ванну.
Женевьева. Не обязательно.
Руди. Дома у нас зимой так холодно. Отвыкаешь принимать ванну. Мы даже не обращаем внимания, притерпелись, что от нас пахнет.
Женевьева. Мне так неприятно, что вы все слышали.
Руди. Да нет, не волнуйтесь. Я бесчувственный, как резиновый мячик. Вы сказали, что меня никто не замечает, что меня даже не обслуживают…
Женевьева. Вы и это слышали?
Руди. Все оттого, что я бесполый, нейтро. У меня нет пола. Меня вся эта сексуальная возня даже не интересует. Никто не знает, сколько таких бесполых людей, потому что они – невидимки. А я вам вот что скажу – их здесь миллион. Им бы устроить парад с плакатами: РАЗОК ПОПРОБОВАЛ – С МЕНЯ ХВАТИТ; ЖИЛ ОДИН ДЕСЯТЬ ЛЕТ, САМОЧУВСТВИЕ ОТЛИЧНОЕ; ХОТЬ РАЗ В ЖИЗНИ ПОДУМАЙ О ЧЕМ-НИБУДЬ, КРОМЕ СЕКСА.
Женевьева. А вы, оказывается, остроумный.
Руди. Слабоумный гений. В жизни ни на что не гожусь, зато подмечаю самое забавное.
Женевьева. Мне жаль вашего отца.
Руди. Да он никого не убивал.
Женевьева. Правда?
Руди. Он и мухи не обидит. Но отцом он был плохим. Мы с Феликсом стеснялись приглашать товарищей к нам домой, нам было за него так неловко. Ничего он не умел, ничего не делал, но воображал, что на нем вся земля держится. Его в детстве, по-моему, избаловали до безобразия. Иногда мы его просили помочь нам делать уроки, а потом нам в школе говорили, что он все объяснял неверно. Знаете, что бывает, когда еноту дают кусок сахару?
Женевьева. Не знаю.
Руди. Еноты всегда «полощут» еду, прежде чем съесть.
Женевьева. Да, я об этом как будто слышала. У нас в Висконсине водятся еноты.
Руди. Енот возьмет сахар, окунет его в воду и начинает мыть, мыть, мыть – без конца.
Пауза.
Женевьева. Ну да! Пока весь сахар не растает.
Руди. Вот так мы с Феликсом росли. В конце концов мы обнаружили, что отца у нас фактически нет. Только мама до сих пор считает его самым великим человеком на свете.
Женевьева. Но вы же все равно любите своих родителей.
Руди. Нейтро никого не любят. Зато и ненависти ни к кому не питают.
Женевьева. Но вы же годами вели все хозяйство в доме, правда? Или нет?
Руди. Нейтро – чудесные слуги. Они не претендуют на особое внимание, а готовят почти всегда прекрасно.
Женевьева (ей жутко). Вы такой странный человек, Руди Вальц.
Руди. Потому что это я – убийца.
Женевьева. Что?
Руди. Да, у нас в семье есть убийца. Только это не отец. Это я.
Пауза. Занавес
* * *Тогда я помешал моему брату завести ребеночка. Женевьева тут же ушла из двухэтажной квартиры – не захотела оставаться наедине с убийцей, – и больше они с Феликсом не виделись. Теперь тому ребенку было бы двадцать два года. А ребенку, которого носила Элоиза Метцгер, когда я ее застрелил, было бы уже тридцать восемь! Только подумать…
