Ричард Форд - Канада
Подойдя к нашему дому, мы увидели, что двери лютеранской церкви распахнуты и за ними идет служба. Мама взглянула сквозь мотавшиеся ветви деревьев в небо и сказала, что в воздухе повеяло холодком (я его не чувствовал). Жаль, сказала она. Скоро мы увидим, как на западе покроются снегом вершины гор. И ахнуть не успеем, а уже наступит осень.
В доме она заварила себе чаю, соорудила сэндвич с болонской колбасой и вышла на переднюю веранду, под ветер и солнце, чтобы посидеть на ступеньках и почитать газету. По пути она включила в гостиной большой радиоприемник, чего обычно не делала. Мама ждала сообщений об ограблении, хотела выяснить, дошли ли новости о нем до Грейт-Фолса, — хотя я, конечно, ничего этого не знал. Я тоже просмотрел немного позже газету, чтобы уточнить часы работы ярмарки. Ничего необычного я не обнаружил, статьи об ограблении память моя не сохранила. В моей жизни оно еще не произошло.
Вот индейцы проезжать мимо нашего дома и с ненавистью посматривать на нас перестали, это я помню хорошо. И телефон больше не звонил. В то утро по нашей улице проехала пару раз черно-белая машина полиции, и я знаю, что мама ее заметила. Я в этом ничего странного не усмотрел. Единственным, что я отчетливо сознавал, было ощущение — которое, впрочем, описать я не смог бы, — что вокруг меня совершается некое движение. На поверхности жизни ничего заметно не было, а я только поверхность ее и видел. Однако дети обладают способностью чувствовать такое движение в семье. Это чувство может означать лишь, что кто-то о них заботится, незримо поддерживает в их жизни порядок и потому ничего дурного с ними случиться не может. А может означать и что-нибудь другое. Такая способность возникает, если вас правильно растят, — а мы с Бернер считали, что нас растят правильно.
К полудню отец так и не вернулся, а мама приоделась и покинула дом, чего также по субботам никогда не случалось. Надела она то, в чем отправлялась обычно в школу, — плотный шерстяной костюм, зеленый в большую светло-красную клетку, летом таких никто не носит. К костюму были добавлены чулки и черные туфли на высоковатых каблуках. В этом наряде она бродила, разыскивая свою сумочку, по дому и выглядела какой-то напряженной, испытывавшей неудобство. Казалось, что одежда царапает ей кожу; мамины каблуки громко стучали по полу. Волосы она взбила перед зеркалом ванны так, что они стали пружинистыми, а мамино лицо сделалось маленьким, почти неприметным, — возможно, впрочем, именно этого она и добивалась. Берни, взглянув на нее только раз, сказала: «Ну, это я уже видела», после чего ушла в свою комнату и дверь за собой закрыла.
Я же, стоя посреди гостиной, спросил у мамы, куда она собралась. Ощущение какого-то движения вокруг так меня и не покидало. Дождь, который грозил пролиться, так и не пролился — как оно в большинстве случаев и бывало. День выдался влажный, яркий и немилосердно жаркий. Мама сказала, что за ней должна заехать ее знакомая, Милдред Ремлингер, медсестра из ее школы. В пору занятий она каждый день подвозила туда маму, но в летнее время они никогда не встречались. Я эту Милдред и не видел ни разу. Мама сказала, что у Милдред возникли личные проблемы, которые ей требуется обсудить с женщиной. Это не займет много времени. Если мы с Бернер проголодаемся, то можем прикончить болонскую колбасу. А обед она потом приготовит.
Вскоре машина Милдред остановилась у нашего дома, погудела. Мама торопливо вышла, спустилась по ступеням веранды, села в машину — коричневый четырехдверный «форд» — и уехала. А я понял, что странное ощущение, не покидавшее меня, как раз мамой-то и создавалось.
Спустя недолгое время Бернер вышла из своей комнаты, мы поели колбасы с сыром. Отец все еще не вернулся. Бернер предложила взять немного сыра и пойти к реке, покормить уток и гусей — мы иногда делали это. Если мы не находились в школе или дома с родителями — где они наблюдали за нами, а мы за ними, — то занять себя нам было, как правило, нечем. В таких обстоятельствах жизнь ребенка сводится преимущественно к ожиданию того, что ему подвернется какое-нибудь дело или что он повзрослеет, — но до последнего, думал я, мне еще далеко.
Реку отделяли от нашего дома всего три квартала, чтобы добраться до нее, идти нужно было в противоположном итальянскому магазину направлении. Бернер надела солнечные очки и белые кружевные перчатки — чтобы скрыть кисти рук с их бородавками. Дорогой она сообщила мне, что, по словам Руди Паттерсона, Кастро скоро изготовит атомную бомбу и первое, что он после этого сделает, — подорвет Флориду. И тогда начнется мировая война, от которой никому из нас спастись не удастся, — я в это не поверил. А еще Руди сказал ей, что все мормоны носят особую одежду, которая защищает их от немормонов, и снимать ее им запрещено. Следом она рассказала, что приладилась в последнее время вылезать по ночам из окна своей спальни, чтобы встретиться с Руди, который часто угоняет тайком машину родителей. Они едут на гору, что неподалеку от городского аэропорта, останавливаются у обрыва, смотрят на городские огни, слушают радиостанции Чикаго и Техаса, курят сигареты. Как раз там Руди и поведал ей о Кастро и о том, что он всерьез решил выбраться из Грейт-Фолса. Выглядел Руди старше своих лет, у него даже волосы росли на груди, — он вполне мог сойти за восемнадцатилетнего. Чем еще занимались они в машине? — вот что мне хотелось узнать. «Ничем особенным. Целовались, — ответила Бернер. — Мне его губы не очень-то нравятся, да и усики эти. И пахнет от него плохо. Грязью пахнет». А затем Бернер показала мне синяк, прикрытый стоячим воротом ее водолазки. «Он поставил, — сказала она. — Я ему в лоб за это дала. Мама увидит, разорется». Я знал, что это. «Засос» — так сказал мне один мальчик в школе. У него был один в точности там же, где у Бернер. По его словам, без сильной боли таким не обзаведешься. Я не понимал, зачем это нужно. Про секс мне тогда никто еще не рассказал. А я знал только то, что мне рассказывали. Вскоре мы уже стояли в приречных тростниках, и кузнечики вспархивали вокруг нас, и мухи, жужжа, проносились над кромкой журчавшей, сверкающей воды. Неподалеку от нас машины пересекали, погромыхивая, реку по мосту, в который упирается Сентрал-авеню. Стоял полдень, знойный и тихий. Плавильни всегда сообщают воздуху горьковатый, металлический привкус, и река тоже отзывалась металлом, хоть воздух у самой ее поверхности и остывал. За рекой виднелись казавшиеся мне чужими высокие здания Грейт-Фолса — железнодорожных вокзалов «Великой северной» и «Милуоки», отеля «Рэйнбоу», Первого национального банка, «Фармацевтической компании Грейт-Фолса». В сторону острова Скво и «Большой Трубы» — имевшая в высоту пятьсот футов, она всегда завораживала меня — плыл над ровным полотнищем реки крупный белоголовый орлан; минуя крону росшего на другом берегу дерева, он стал вдруг казаться совсем маленьким. К поверхности воды поднялся привлеченный комочками нашего сыра сиг. Утки, хлопая крыльями и переругиваясь, сплывались к кускам хлеба, которые течение понемногу сносило назад к тростникам. Я поймал в ладони теплого кузнечика и опустил его на воду. Он покружил немного, подергивая крыльями, пытаясь взлететь. И исчез. С авиабазы поднялся в небо большой реактивный дозаправщик, повернул, сделав вираж, на юг и скрылся из виду раньше, чем до нас долетел рев его двигателей. Грейт-Фолс нравился мне, но, вообще говоря, никогда меня не интересовал. Я воображал, как сяду на «Западную звезду» и поеду в колледж — в «Святой Крест» или в «Лихай» — и после этого жизнь моя пойдет по предназначенному ей пути.
21
Мы возвращались домой, солнце пекло нам макушки. Южный ветер, горячий и влажный, носил по Сентрал-авеню пыль, на шинах автомобилей обозначился решетчатый узор, листья деревьев посерели и казались ломкими. Никаких прослоек прохлады в воздухе не ощущалось.
В лютеранской церкви шло венчание. Двери ее, парадная и боковая, были раскрыты, в каждой стояло по высокому серебристому вентилятору, на пару они создавали пронизывавший церковь сквозняк. Во дворе церкви курили двое мужчин в шляпах западного покроя и рубашках с короткими рукавами; пиджаки оба держали в руках. Перед церковью замер у бордюра грязный красный пикап. К заднему бамперу его были привязаны консервные банки, вилки, ложки, ножи, несколько старых сапог. На боковых окнах виднелись сделанные белой краской надписи: «Только что поженились — едем в Рай» и «Бедная девушка».
Бернер остановилась, обозрела сквозь темные очки парадную дверь церкви, словно ожидая, что сейчас из нее выйдут жених и невеста. В церкви мы с ней никогда не бывали.
— И зачем только люди женятся? — с отвращением на лице поинтересовалась Бернер. — Платят деньги за то, что можно получить даром.
Она аккуратно сплюнула между своими теннисными туфлями на траву нашей передней лужайки. Мне такой вопрос никогда в голову не приходил, — впрочем, временами я проникался верой в то, что Бернер знает, о чем я думаю, еще до того, как я начинаю думать об этом. Она взрослела — быстрее, чем я. И не любила того, чего не понимала.
