Ричард Форд - Канада
17
После того как отец поставил машину за банком, мама села за руль, сдвинув сиденье вперед, чтобы доставать ногами до педалей. Да так и сидела, не выключив двигатель, ожидая, пока отец не появился в проулке, неся холщовую сумку. Он забрался на заднее сиденье, свернулся в клубок, накрылся одеялом, а мама медленно стронула машину с места и поехала, и ничто происшедшее в банке не казалось имевшим какое-либо отношение к красно-белому «шевроле Бель-Эр» с номерами Северной Дакоты, неторопливо двигавшемуся по городу на запад.
Она написала, что, подъехав к углу Мэйн-стрит и собираясь повернуть налево, не увидела в квартале, посреди которого стоял банк, ничего такого, чего не ожидала бы увидеть в обычный день. В банк как раз входила какая-то женщина. Сигнализация не выла, шерифы и полицейские штата к банку не съезжались, никто не выбегал из него с криком «Ограбили!». Похоже, им и вправду удастся выйти сухими из воды, подумала мама. И скоро погрузилась в размышления о своей новой жизни, в которой не будет ни нашего отца, ни Грейт-Фолса.
В соответствии с планом мама повела машину, на заднем сиденье которой спрятался отец, к границе с Монтаной, свернула, не доехав до нее, на бугристый проселок и добралась по ячменному полю до тополей и ручья, у которого они останавливались меньше часа назад. Отец вылез в пыль и жару, сбросил с себя летный костюм и теннисные туфли и, оставшись в одних трусах, запихал конверт с деньгами (зная уже, что их оказалось меньше, чем он рассчитывал) за спинку заднего сиденья. Костюм, туфли, револьвер, бейсболку, одеяло и бело-зеленые номера Северной Дакоты он уложил в синюю сумку, добавив туда же несколько запыленных камней, и забросил ее в ручей. Сумка не затонула, но закружилась в воде, окутываясь желтоватой пеной. Однако отец решил, что тонуть ей не обязательно, сойдет и так, все равно никто здесь не бывает, значит, никто ее и не увидит. Он натянул на себя джинсы, белую рубашку и сапоги, вернул на место номерные знаки Монтаны. Мама довела машину до шоссе и повернула налево, к границе, и все случившееся осталось позади.
В Глендайве они заехали в мотель «Йеллоустоун». Отец зашел в домик, собрал оставленную там одежду. Потом заглянул в контору мотеля, поболтал с дежурным — не тем, что работал прошлым вечером, другим. Расплатившись — наличными, — он пошутил, сказав, что при том количестве спутников, которые летают нынче по небу, каждый скоро сможет узнавать буквально все о делишках любого другого человека, — дежурный говорил потом, что слова эти показались ему какими-то странными. Отец возвратился в домишко, забрал оттуда мамин чемоданчик и отнес все в «шевроле», где его ждала мама. А затем уселся за руль и повел машину к Грейт-Фолсу. Все прошло согласно маминому простому плану. Если они и размышляли — сознательно — о том, что их могут поймать (ведь должны же были размышлять), мысли эти, надо полагать, покинули их по дороге домой, сменившись облегчением и радостью, с которой они думали об ожидавших их детях, о том, что для всех нас начинается новая жизнь.
18
На три темы размышлял я — вынужден был размышлять, чтобы как-то сжиться и с последствиями совершенного моими родителями вооруженного ограбления, и с тем, что они обратились в преступников, которых в скором времени ожидала тюрьма.
Одна была связана с тем, что наши родители всегда очень сильно отличались один от другого. Мы с сестрой поняли это давно, еще детьми. Их бросавшиеся в глаза различия — в характере, внешности, взглядах, темпераменте (о чем я уже написал) — образовывали крайние полюса континуума, по которому были распределены наши жизни, моя и Бернер. Мы с ней тоже состояли из тех человеческих черт, делавших родителей столь разными, — одни были представлены во мне, другие в Бернер, — хоть они и не придавали нам никакого сходства. Я был оптимистом, но не таким, как отец. Я был осмотрителен, но не так тверд и скептичен, как мама. Бернер внешне походила на маму, однако даже в пятнадцать лет была выше ее ростом — пять футов, восемь дюймов. В характере Бернер присутствовала и приятная сторона, но сестра не позволяла ей проявляться и по преимуществу вела себя так, словно ее не было вовсе, чего ни об одном из наших родителей никто не сказал бы. Мы с ней были умны — в разумных пределах, как мама. При этом Бернер отличалась практичностью, в обоих наших родителях отсутствовавшей. Она питала также склонность к унынию, к упадочническим настроениям, в которые время от времени впадали и отец с мамой, и в какие-то моменты склонялась к тому, чтобы признавать свое поражение — от судьбы-де не уйдешь, — а мне все это было совершенно не свойственно.
Так вот, когда родители вернулись после ограбления в Северной Дакоте и вся наша семья опять собралась под одной крышей, — до того, как в дом нагрянули полицейские детективы, — мы с сестрой почти мгновенно заметили, что мать и отец кажутся не такими несхожими, как раньше. Они гораздо чаще соглашались друг с дружкой, гораздо реже вздыхали и препирались и уже не выглядели ни соперниками, ни противниками, чего никак нельзя было сказать до их отъезда и возвращения. Я решил, что эта новая общность возникла еще перед отъездом, той ночью, когда они пребывали в таком хорошем настроении, — как если бы, я уже говорил об этом, они вспомнили о давней близости и та вернулась и завладела ими, отчего оба стали походить не на полюса континуума, но на двух людей, когда-то поженившихся просто потому, что понравились друг дружке.
Одному только богу известно, что творилось в их головах в последовавшие непосредственно за ограблением дни. Добытые ими деньги находились где-то в нашем доме. Родители, наверное, чувствовали себя людьми, которые бросаются всем в глаза, живущими во враждебном им мире (даром что день назад они были в нем невидимками). Прежняя жизнь, к которой оба прониклись неприязнью по своим частным причинам, теперь должна была казаться им ошеломительно недостижимой — плот унесло слишком далеко, воздушный шар поднялся чересчур высоко в небо. Прошлое жестоким образом оборвалось, будущее грозило опасностями. Может, и это тоже объединило их — неожиданно возникшее у обоих понимание последствий того, что они натворили. Прежде они особой силой такового не отличались. Возможно, неумение думать о последствиях и было величайшим их недостатком, хоть у каждого имелись причины знать: из любого поступка непременно проистекают какие-то следствия.
Вторая тема не приходила мне в голову, пока я не прочитал «хронику» мамы — спустя десятки лет после того, как она покончила с собой в тюрьме, — и не узнал о намерении отца сделать своим соучастником меня, а не ее. И я захотел понять: сказал бы он мне, что собирается ограбить банк и рассчитывает на мою помощь? Какие слова выбрал бы, чтобы растолковать это пятнадцатилетнему подростку? Пришел бы в мою комнату, когда я проснулся утром того четверга, сказал бы, что нам нужно поговорить с глазу на глаз, и посвятил меня в свои планы? Или подождал бы, пока наша шедшая на восток машина не минует Масселшел, и только тогда открыл бы мне свой диковинный замысел? Или, быть может, отложил бы объяснения до въезда в Крикмор? Или вообще не стал ничего объяснять, а просто оставил меня сидеть в машине за банком — недоумевать и ожидать его возвращения?
Если бы он сказал, что я ответил бы ему? «Нет»? Было ли такое «нет» возможным? (Теоретически, было.) Конечно, я сказал бы «да» или, по крайней мере, промолчал бы и отправился с ним. Я не был непокорным или многословным, как моя сестра. Я любил отца и старался смотреть на мир его глазами. Но, стань я его соучастником, как сильно изменились бы наши с ним отношения? Скорее всего, полностью. Повзрослел бы я за один день? Оказалась бы вся моя жизнь загубленной? Стали бы мы походить скорее на братьев, чем на отца и сына? Обратился бы я в уголовника, а не в школьного учителя? Все возможно.
И тут напрашивается еще один вопрос: что могло произойти, если бы изловили нас обоих — схватили и посадили в тюрьму; ведь полицейские могли и наброситься на нас, как на Бонни и Клайда, застрелить и распространить наши фотографии? «Отец и сын, ограбившие банк. Оба убиты». Он об этом подумать не потрудился, но мама меня от такого удела спасла.
А не разоблачи их полиция, избавило бы это наших родителей от конечной участи — от обращения в грабителей банков? Вот третья тема, третий не дающий мне покоя вопрос. Что касается мамы, могу сказать определенно: да, избавило бы — насколько вообще можно быть уверенным в таких материях. Она пошла на это один раз, потому что у нее была цель (по крайней мере, так я думаю) — покончить с прежней жизнью, которая ее не устраивала. Достигни мама этой цели, она, несомненно, начала бы где-то в другом месте жизнь новую (с Бернер и мной). Ей было всего тридцать четыре года. Думаю, можно без натяжки вообразить ее преподавательницей какого-нибудь маленького колледжа — менее отчужденной и, скорее всего, незамужней, довольной своим существованием, оставившей ограбление, в котором она участвовала, далеко позади.
