Янн Мартел - Жизнь Пи

43

Последним следом от судна, который я видел, было маслянистое пятно, отсвечивавшее на морской поверхности.

Я не верил, что остался один. Такого просто быть не могло, чтобы «Цимцум» затонул, даже не послав в эфир сигнала бедствия. Наверняка сейчас в Токио, Панаме, Мадрасе, Гонолулу, а может, и в Виннипеге на пультах управления мигают красные лампочки, звучит тревога, глаза у всех широко раскрылись от ужаса, и губы шепчут: «Боже мой, „Цимцум“ затонул!» — а руки тянутся к телефонам. Лампочки мигают все ярче, тревога звучит все громче. Летчики бегут к самолетам, не успев в спешке зашнуровать ботинки. Вахтенные на кораблях крутят штурвалы до полного изнеможения. Подводные лодки и те уходят на погружение, чтобы тоже участвовать в поисково-спасательных работах. Нас скоро спасут. На горизонте вот-вот покажется корабль. У них там наверняка найдется винтовка, чтобы пристрелить гиену, — так что зебра будет в безопасности. Может, и Апельсинку спасут. Я поднимусь на корабль и обниму моих родных. Их, наверное, снимут с другой шлюпки. Только бы мне самому продержаться несколько часов, пока не придет спасательное судно.

Со своего насеста я дотянулся до сетки. Свернул ее и бросил на середину брезента — какая ни на есть, все же преграда. Апельсинка как будто оцепенела. Похоже, она умирала от потрясения. Однако больше всего меня беспокоила гиена. Я слышал, как она скулит. У меня была слабая надежда, что она позарится скорее на зебру, привычную ей добычу, или на орангутана — совсем непривычную, чем на меня.

Одним глазом я следил за горизонтом. А другим — за тем, что происходило в шлюпке. Кроме гиены, которая беспрерывно завывала, остальные животные не подавали никаких признаков жизни: не было слышно ни царапанья когтей о твердый брезент, ни стонов, ни случайных вскриков. А значит, не было и кровопролития.

В полдень гиена показалась снова. Она уже не завывала, а опять скулила. Вдруг она переметнулась через зебру на корму, где боковые банки сходились в одну, треугольную. Место там было незащищенное: высота борта от банки до планширя — дюймов двенадцать. Зверюга с опаской глянула за борт. Вид зыбящейся воды, видно, ей совсем не понравился: она тут же отдернула голову и спрыгнула на дно шлюпки позади зебры. Там было тесновато: между широкой спиной зебры и воздушными ящиками, размещавшимися по бортам шлюпки, под банками, гиене было не развернуться. Повертевшись какое-то время в тесноте, она перебралась обратно на корму, перемахнула через зебру на середину шлюпки и снова спряталась под брезентом. Так она металась секунд десять, не больше. И теперь оказалась в каких-нибудь пятнадцати футах от меня. Вот когда я замер от страха. А зебра напротив меня только дернула головой и как будто тявкнула.

Я думал, гиена так и останется сидеть под брезентом. Но в следующее мгновение она опять перескочила через зебру на кормовую банку. И какое-то время крутилась там, изредка поскуливая. Интересно, что она собиралась делать дальше. Ответ не заставил себя долго ждать: низко опустив голову, она принялась трусить вокруг зебры, перескакивая с кормовой банки на бортовые, а с них — на поперечную, под брезентом, словно по миниатюрной, двадцати пяти футов в окружности, беговой дорожке с препятствиями. И так круг за кругом — сперва в одну сторону, потом в другую, пока я не сбился со счета. Все это время она пронзительно скулила — пи-пи-пи-пи-пи. Меня снова будто парализовало. Я здорово струхнул, и все, что мог, это просто сидеть и наблюдать. Между тем зверюга знай себе металась по замкнутому кругу; это была не маленькая зверушка, а взрослый самец, весом никак не меньше ста сорока фунтов. Всякий раз, когда он бил лапищами то по одной банке, то по другой, громко царапая когтями, шлюпка начинала ходить ходуном. И всякий раз, как только он спрыгивал с кормы, меня пробирал животный страх. А когда устремлялся в мою сторону, у меня от ужаса волосы вставали дыбом: что, если и правда набросится? Даже Апельсинка его бы не остановила. Ну а наполовину скатанный брезент с мотком сетки посередине — и подавно. Стоило гиене чуть-чуть подпрыгнуть — и она у моих ног. Однако бросаться на меня она, похоже, не собиралась: каждый раз, когда она приближалась к поперечной банке, а потом вскакивала на нее, я видел, как вдоль края брезента юрко проскальзывает верхняя часть ее туловища. И тут-то поведение гиены могло быть совершенно непредсказуемым — она запросто могла накинуться на меня без всякого предупреждения.

Описав таким манером множество кругов, гиена вдруг замерла на кормовой банке и припала на лапы, устремив взгляд вперед и чуть вниз — под брезент. Потом подняла глаза и уставилась на меня. То был типичный взгляд гиены: пустой, открытый, любопытный, но совсем не упрямый; челюсть отвислая, уши огромные, торчком, глазищи черные, сверкающие; и тревожное напряжение в каждой клетке тела, отчего зверюгу трясло как в лихорадке. Я приготовился к смерти. Но рановато. Гиена опять принялась наворачивать круги.

Если зверь на что-то решился, то не станет долго раздумывать. Гиена все утро металась кругами и скулила — пи-пи-пи-пи-пи. Лишь несколько раз она ненадолго замирала на кормовой банке, а так все кружила без устали, в одном и том же направлении — против часовой стрелки, с одинаковой скоростью, и все так же монотонно скулила. Этот скулеж, резкий, пронзительный, раздражал меня донельзя. Мне до того надоело — просто осточертело — на нее смотреть, что я невольно отвернулся, хотя все же старался не упустить ее из виду. Даже зебра, которая поначалу всхрапывала всякий раз, когда гиена проскакивала у нее над головой, словно окаменела.

Между тем, как только гиена замирала на кормовой банке, сердце у меня уходило в пятки. И как бы мне ни хотелось следить за горизонтом, я то и дело оглядывался на мечущегося зверя.

Я не из тех, кто относится к каким-то зверям с предубеждением, но факт есть факт: вид у пятнистой гиены на редкость омерзительный. И тут уж ничего не поделаешь. Толстая шея, вздернутые плечи, торчащие назад, как у жалкого подобия жирафа, а грубая лохматая шкура как будто скроена из разных кусков, доставшихся ей от других божьих тварей. Окрас — неприглядная смесь желтовато-коричневого, черного, желтого и серого оттенков, и ничуть не похожий на дивную, безупречно четкую розетковидную расцветку леопарда: пятнистость ее скорее напоминает проплешины, оставшиеся от кожной болезни — какой-нибудь заразной парши. Голова у гиены большая и слишком тяжелая, лоб высокий, как у медведя, только с залысинами, уши — точь-в-точь мышиные, широкие и круглые, если их не порвали в жестокой схватке. Пасть всегда открытая, дыхание тяжелое. Ноздри широченные. Хвост тоненький, но твердый, как палка. Шаг неуклюжий. Словом, если сложить все это вместе, с виду вроде как собака, вот только вряд ли кто захочет держать такую.

Я хорошо запомнил слова отца. Гиены не трусливы и пожирают не только падаль. А если их такими изобразил «Нэшнл джиографик»,[13] то лишь потому, что «Нэшнл джиографик» снимал их днем. На самом же деле день у гиены начинается с восходом луны — вот когда она превращается в охотника, каких поискать. Гиены нападают стаями на любое животное, за которым могут угнаться, и прямо на бегу вгрызаются ему в бока. Они охотятся на зебр, гну, буйволов, причем не только старых или увечных, но и молодых и сильных. Гиены — выносливые охотники: самые страшные пинки и удары им нипочем, они тут же вскакивают и преследуют добычу до последнего. Да и сметки им не занимать: от матери они перенимают все, что только может пригодиться. Излюбленная их добыча — новорожденные гну, хотя львятами и маленькими носорогами они тоже не брезгуют. Гиены не знают устали, когда чуют, что усилия их не пропадут даром. За каких-нибудь пятнадцать минут от зебры остается только череп, но они и его непременно утащат с собой в нору — детенышам на забаву. Никаких останков — сжирают даже траву, политую кровью жертвы. Гиены поедают добычу огромными кусками, отчего брюхо у них здорово разбухает. А когда насыщаются вдосталь, то едва передвигают лапы. Переварив же добычу, гиены отрыгивают шерсть твердыми комками, после чего слизывают с них все, что не успело до конца перевариться, а потом по ним же и катаются. Во время пиршества гиены приходят в такое неистовство, что порой впиваются зубами друг в дружку: так, отрывая от зебры кусок плоти, гиена может куснуть своего сородича за ухо или за нос — ненароком, без всякой злобы. И сородич воспримет это как ни в чем не бывало. Он до того поглощен обжорством, что уже ни на что другое не реагирует.

Да, всеядность у гиены поразительная — и впрямь можно диву даться. Гиена мочится туда же, откуда пьет воду. Находит эта зверюга своей моче и другое применение: в жару и засуху, освободив мочевой пузырь, она роет в этом месте землю и валяется в образовавшейся луже, как в освежающей грязевой ванне. Гиены поедают экскременты травоядных, фыркая при этом от удовольствия. Труднее сказать точно, чего гиены не едят. Жрут они и своих сородичей (в первую очередь съедают уши и носы — как лакомство) — правда, через день после того, как те издохнут, чтобы было не так противно. Гиены бросаются даже на автомобили — на фары, выхлопные трубы и боковые зеркала. Если гиен что и ограничивает, то не степень выделения желудочного сока, а сила челюстей, хоть она у них и вправду невероятная.