Герман Кох - Звезда Одессы

— Привет, мой мальчик, сиди-сиди, — сказала она мне; я даже не успел выпрямиться. — Больной не должен двигаться.

Чувствуя, как теща проводит по моему лицу легким пушком своих помятых щек, а потом касается моей кожи сухими губами, я обменялся взглядами с женой.

— Ты потерял очки или просто так выделываешься?

Последние слова теща адресовала своему мужу, который, по-прежнему стоя на коленях, наполовину забрался под телевизор; видимо, он только что нашел гнездо для своего проводка, поскольку изображение на экране замигало, потом почернело и наверху появился зеленый квадратик со стрелкой, обозначающий видеоканал.

Вскоре пошли первые кадры: трактор поднимается на заросший холм; три бурые коровы пасутся за колючей проволокой; штабель черепицы у грунтовой дороги, — а тесть меж тем вылез из-под телевизора и нажал какие-то кнопки на видеокамере. Черепица, бурые коровы и трактор снова пронеслись перед нами в обратном порядке, причем трактор ехал задним ходом. Возникло изображение тещи — она стояла в цветастом фартуке за кухонным столом, заставленным стеклянными банками для консервов, и выливала что-то задом наперед из кастрюли; через запотевшее окошко проникал тусклый свет, не дававший разглядеть, что именно это было.

Тесть нажал еще какую-то кнопку; изображение задрожало и почернело, на экране появились искоса поглядывающие дикторы новостей на АТ5, местном амстердамском канале. Звук был негромким, а на заднем плане виднелась фотография ночной улицы, обсаженной деревьями. Между деревьями висели красно-белые ленты. Под фотографией жирными прописными буквами было написано: убийство.

— Когда все усядутся поудобнее, — сказал тесть, — можно начинать сеанс.

Ночная улица на экране пришла в движение: полицейские в форме и в штатском ходили кругами и наклонялись, поднимая что-то с тротуара. На улице стояли несколько полицейских машин и «скорая помощь» — все с выключенными мигалками.

— Подвинься немножко, — сказала жена, легонько толкая меня в плечо.

Перед телевизором встала Тамар, держа блюдо с довольно темным тортом — по его внешнему виду было не понять, что внутри.

— Кто хочет кусочек, говорите, — сказала Тамар. — Бабушка сама испекла.

— Уйди-ка, — попросил я ее.

Тамар посмотрела мне в глаза, голову она держала набок. Судя по ее позе, она собиралась подождать, пока я силой не сдвину ее с места, но мой тон был таким, что она все-таки сделала шажок в сторону. Улица показалась мне отдаленно знакомой — это происходит со всеми амстердамскими улицами, — но пока что я ее не узнавал.

— Все устроились? — спросил тесть.

Никто не успел ответить; амстердамская улица исчезла с экрана, а вместо нее рывками стала появляться моя теща, которая усаживалась на деревенскую каменную стенку где-то в глубине французской провинции. На голове у нее был клетчатый крестьянский платок, а в руках — нарочито неряшливо выпиленная дощечка, на которой имелась надпись с завитушками: «Les Enfants du Paradis».[30]

Я вдруг вспомнил, что именно это название тесть и теща дали своему летнему домику, сокращенно не «Раек», а гораздо мудренее — «Дети». Еще ужаснее, наверное, было то, насколько легко остальные члены семьи — начиная с шурина и моей жены — смирились с этим названием, выдавая фразы вроде «Папа и мама до конца сентября будут в „Детях“» или «Эта фарфоровая русалочка хорошо подойдет к каминной полочке в „Детях“». Я оттолкнулся обеими руками и встал с софы, что вызвало искры и звездный дождь на красно-розовом фоне под моими веками.

— Куда ты? — спросила Кристина.

— В коридор, — ответил я. — Чтобы вырвало там, а не на диване.

В дверях я обернулся; жена подперла подбородок рукой, приняв позу, которая, в общем, должна была свидетельствовать о ее интересе; сын засунул руки в карманы и прислонился к спинке софы — он даже не потрудился скрыть свои истинные чувства, хотя я тут же понял, что не знаю его истинных чувств. На стуле у обеденного стола сидела Ивонна, положив ногу на ногу и поставив локоть на стол, где ждали своего часа тарелки с недоеденной рыбой и алюминиевой фольгой. Шурин сидел на подлокотнике дивана, едва держа пальцами бокал с кальвадосом; Тамар устроилась на полу перед телевизором, на ее коленях покоилось блюдо с нетронутым тортом. Теща не стала садиться; стоя несколько в стороне, она почти умиленно разглядывала саму себя на экране.

Я изо всех сил постарался представить себя в центре этого семейного портрета. Мне хотелось увидеть себя, когда я еще сидел среди других на диване перед телевизором. Точнее, я попытался понять, как это может выглядеть со стороны. Понял бы посторонний человек, кто здесь чужой, или я кажусь неотъемлемой частью целого?

В туалете я облегчился, не поднимая сиденья унитаза. Потом я посмотрелся в круглое зеркало над раковиной: глаза покраснели и слезились, а кожа вокруг рта была стянута, но больше не наблюдалось никаких изменений, заслуживающих внимания.

За раму зеркала были заткнуты открытки. Мое внимание привлекла одна из них: живописная рыбацкая гавань, полная красно-белых корабликов. «Saludos de Menorca»[31] — гласила красная надпись на фоне синей морской воды.

Я проверил, заперта ли дверь, и осторожно вытащил открытку из-за зеркала. «Дорогие Ян, Ивонна, Вилко и Тамар, — было написано рукой моей жены, — мы вовсю наслаждаемся солнцем, пляжем и вкусной едой. Здесь полно осьминогов: если надеть маску, можно увидеть их вблизи. С любовью, Кристина, Фред и Давид».

Я представил полузакрытое маской лицо Кристины и невесомые распущенные волосы, колышущиеся под водой, на расстоянии нескольких сантиметров от осьминога в естественной среде его обитания — в море. «До какого возраста доживают осьминоги?» — задумался я.

Засунув открытку обратно, я открыл дверь туалета. Нерешительно постоял в коридоре. По звукам, доносившимся из гостиной, можно было заключить, что показ курортного видео шел полным ходом. Я услышал голос Ивонны: «И всю эту черепицу вы сами носили наверх? С ума сойти!»

В конце коридора была приоткрыта дверь, через которую проникало голубоватое мерцание. Стараясь не шуметь, я подошел поближе. За компьютером, стоящим на красном письменном столике, сидел Вилко; насупившись, он глядел на самолет, низко летевший над жилым кварталом.

Я кашлянул.

— Можно войти? — спросил я, когда Вилко поднял голову, а потом снова уткнулся в компьютер; не дожидаясь ответа, я вошел в его комнатку. — Что это за игра?

Вилко испустил тяжелый вздох.

— Ты же сам видишь, — сказал он, потирая лицо руками. — К тому же это не игра.

Я подавил в себе соблазн вырубить его прицельным ударом кулака — вместо этого я доверительно положил руку на спинку его кресла. Почти незаметная дрожь пробежала по его телу; подобно большинству «одаренных» детей, он не терпел прикосновений. Я наклонился вперед, так что мое лицо оказалось вровень с его лицом. Самолет на компьютере — двухмоторная «Дакота» — прошел низко над домами, задел крылом дымовую трубу и упал в огненный шар, который расширился до границ экрана. Вилко нажал на клавишу «enter»,[32] небо над городом опять прояснилось, и «Дакота» снова полетела над домами на большой высоте.

— Это было довольно круто, — сказал я.

— Что?

Вилко, не глядя на меня, снова держал пальцы на клавиатуре; я убрал руку со спинки его кресла.

— Как ты врезал по башке своей матери, — сказал я и вбил сжатый кулак левой руки в раскрытую ладонь правой. — Бам! И прямо ей в нос. Нет, в самом деле, снимаю шляпу.

Поскольку он повернул голову, я повторил свой жест еще раз.

— Бац! — сказал я. — Она тоже не должна занудствовать без повода.

Во взгляде Вилко, когда он, в порядке большого исключения, смотрел прямо, всегда была какая-то пустота и отстраненность; но, ободряюще подмигивая, я увидел по его глазам, что он и в самом деле слышал каждое мое слово и теперь надо только удерживать его внимание.

— Пьесы, в которых играет твоя мама, — полное дерьмо, — продолжал я. — Залы полупусты. Никому ни фига не интересно. Во всяком случае, нет ни одной веской причины, по которой вы с сестренкой почти каждый вечер должны оставаться без матери. Без матери, которая просто уложит в постель, как все другие матери. Как говорится, нет никакой экономической необходимости ежевечерне бросать семью. Ты знаешь, что такое «экономическая необходимость»?

Вилко кивнул.

— Папа читает вам вслух, когда вы ложитесь спать?

— Иногда.

— А тебе это нравится?

— Иногда.

Я несколько раз глубоко вздохнул; голова опять безумно раскалывалась.

— Твой отец совсем ничего не делает, — сказал я.

Вилко все еще смотрел на меня; то, что говорил я, явно было интереснее компьютерной игры со старой «Дакотой». Вряд ли его родители хоть однажды рассказали сыну то, что могло заинтересовать его больше чем на две секунды.