Олег Рой - Вдали от рая
Вечером здесь было еще более оживленно. Сейчас, когда жара уже начала спадать, во двор, казалось, выбрались все жильцы окрестных домов: высыпали дети на роликах, со скейтами и велосипедами, молодые мамы выкатили коляски с малышами, люди постарше просто вышли подышать свежим воздухом – мужчины покурить, женщины обменяться новостями. У нужного Виктору подъезда три пожилые дамы обсуждали что-то криминальное, не иначе очередной милицейский сериал:
– …подошел посмотреть – а он мертвый!
– Да что вы говорите? Совсем мертвый? Насмерть?
Провожаемый их взглядами, Волошин вошел в дом и, сопровождаемый доносящимся из-за какой-то двери высоким, с надрывом, голосом: «Я свободен! Точно птица в небесах…», принялся второй раз за день карабкаться на шестой этаж. Но, конечно, его визит вновь оказался безрезультатным. Прерывистая серебристая трель звонка повторялась вновь и вновь, но обитая грязным коричневым дерматином дверь так и не открылась. Квартира, в которой, судя по общемосковской базе данных, была прописана Соколовская В.И., не подавала никаких признаков жизни.
Виктору очень хотелось расспросить о Вере женщин у подъезда, все еще бурно обсуждавших сериал, но он почему-то не решился это сделать. Вышел на шоссе и, подняв руку, остановил проезжавшее мимо такси. Он точно знал, что и завтра, и послезавтра снова приедет сюда, на Сиреневый бульвар, где были теперь сосредоточены все его планы и помыслы. Но в глубине души все же надеялся, что Вера сама найдет его, сама проявится сквозь туман недоразумений и тайн, сама придет к нему, как возвращаются в родной дом люди, уставшие от дальних странствий. Прибыв к себе на Гоголевский, он снова продолжал как неприкаянный бродить из угла в угол, от входной двери к телефону и обратно.
Если еще вчера Волошин с убийственной самоиронией мог сказать себе: «Не узнаю тебя, приятель. Ты что, влюбился?» – то сегодня ни о самоиронии, ни о сарказме уже не могло быть и речи. Ему не хотелось копаться в себе или подтрунивать над собой, не хотелось разбираться в хитросплетениях собственных чувств. Он просто хотел, чтобы светловолосая зеленоглазая женщина по имени Вера, которую он позавчера увидел первый раз в своей жизни, снова сидела на его кухне, наблюдая за витиеватым дымком тонкой и длинной сигареты, снова молчала с ним рядом, вдыхая горьковатый аромат крепкого кофе, снова поднималась по узенькой лестнице на второй этаж его квартиры и, конечно же, снова бы – о, пожалуйста! – раздевалась в его гостевой комнате, сбрасывая невесомое платье и поворачиваясь к нему с выражением, которого он еще не видел на ее лице, но которое очень хотел увидеть…
Это был странный вечер, тягучий и муторный; и сам Виктор был странен сегодня, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Такие странные мгновения, должно быть, случаются в природе перед грозой, когда молний и грома еще нет, но все вокруг уже замерло в опасливом ожидании и безотчетном чувстве тревоги; так бывает и тогда, когда человек помимо своей воли опоен сильнодействующим лекарством или наркотиком, поработившим его сознание и отнявшим у него всякую способность рассуждать здраво. Но Виктор не проводил подобных аналогий и сравнений; он просто не думал об этом, как, впрочем, не думал и ни о чем другом. Единственная мысль его звалась «Вера», и только ею был полон сегодня его дом, и смутный ее образ струился на Волошина из любого зеркала, пока он бродил по своим хоромам, и только ее голос чудился ему в ночных звуках и шелестах, поглотивших его наконец, когда он, не раздеваясь, упал на свою неразобранную кровать…
Он думал о Вере весь следующий день. Думал, когда садился в Юрину машину, думал, пока колесил по городу, выполняя намеченные дела, думал, отвечая на раздававшиеся по мобильному звонки. И регулярно, каждый час, набирал номер ее телефона – лишь затем, чтобы вновь и вновь слушать равнодушные длинные гудки. На душе было скверно.
Зато весь мир вокруг, точно назло ему, Волошину, выглядел радостным и совершенно счастливым. Яркое летнее солнце играло на блестящих боках автомобилей, отражалось в стеклах окон и витрин; деревья шелестели густой сочной листвой, клумбы радовали глаз яркими красками цветов, прохожие, несмотря на разгар рабочего дня, все как один казались веселыми отдыхающими, были загорелы и беззаботны. Виктора подобный контраст с его собственным настроением злил чрезвычайно и еще больше выводил из себя.
Чувствуя дурное настроение шефа, Юра помалкивал, но одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, насколько ему это нелегко – парень весь так и сиял, довольная улыбка практически не сходила с его лица. Волошин отлично понимал, что охраннику не терпится поделиться восторгами, бушующими в его душе после вчерашнего свидания с Лизой, однако совершенно не желал вступать сейчас в подобный разговор.
Юра стойко продержался первые полдня, но после обеда, когда они ехали из ресторана, куда Волошин заехал чисто автоматически, по привычке, но оставил почти всю еду на тарелках нетронутой, у водителя зазвонил мобильный, и парень позволил себе то, чего раньше никогда не делал, – принялся болтать за рулем. Из его разговора с Лизой – а звонила, разумеется, она – легко было догадаться, что влюбленные расстались не далее как сегодня утром, но уже успели соскучиться друг по другу и ждут не дождутся, когда увидятся вновь. Волошину эти воркования были как острый нож, мысль о том, что кто-то так легко и просто заполучил все, что хотел, в то время как он сам с таким трудом ищет свое счастье и никак не может найти, казалась непереносимой. Виктор уже собирался как следует выговорить Юре, но тот, очевидно, уловил исходящую от босса волну недовольства и поспешил закончить разговор. Но и убрав сотовый в карман, охранник продолжал довольно улыбаться, и это стало для Волошина последней каплей.
– Ты лучше за дорогой смотри, – с неожиданной для самого себя грубостью выдал он. – А со шлюшкой своей как-нибудь потом потреплешься.
Юра в первый момент просто остолбенел.
– Ну что вы, Виктор Петрович… – забормотал он. – Лиза совсем не…
– Не шлюха? А кто ж она тогда, если легла с тобой в постель в первый же вечер? Шлюха и есть. Или ты думаешь, что это она только с тобой так, а с другими – ни-ни? Не смеши меня…
Сказал – и мстительно порадовался тому, каким изумленным, по-детски обиженным стало вмиг лицо охранника, как он сразу помрачнел и как надолго после этого замолчал.
Волошин и сам не понимал, откуда взялось в нем это растущее раздражение на все и вся, откуда приходит к нему непреодолимое желание огорчить, унизить собеседника, сделать ему больно – кем бы он ни был, пусть даже ни в чем не повинным перед ним телохранителем. Почему-то сегодня Виктору доставляло удовольствие ощущать свою власть над людьми. Какое право этот парень имеет быть счастливым, когда у его хозяина такие проблемы? Какое право имеет он сюсюкать со своей телкой, если он, Волошин, только что потерял любимую женщину – потерял, не успев с ней даже еще по-настоящему сойтись?..
И он сухо приказал:
– Отвези меня к матери.
За всю дорогу они не проронили больше ни слова, и, когда Юра, все с той же несвойственной ему молчаливостью, остановил «девятку» перед знакомыми воротами загородного волошинского дома, Виктор ощутил даже нечто вроде неловкости за свою недавнюю вспышку. Всю дорогу ему не хватало всегдашних шуток и веселых баек охранника, и теперь он подумал: «Вот черт! Теперь еще обидится… Ну, ничего: не сахарный – не растает. Избаловал я обслугу, пора им, однако, честь знать…»
Когда мрачный Волошин некрасиво, без всегдашней своей неторопливой грации, вылез из машины, Привольное показалось ему вдруг не земным раем, как бывало раньше, а досадной помехой на его жизненном пути. Его ощущения сейчас ничем не напоминали ту легкую, искрящуюся, подобно хорошему шампанскому, радость бытия, которая всегда захлестывала его по приезде к матери и которую он так остро ощущал в прошлый свой визит сюда. Как и несколько дней назад, в воздухе пахло клевером и мятой, все так же жужжал где-то рядом шмель, и так же празднично било в глаза солнце, хоть уже и клонившееся к вечеру, но полное вечным оранжевым блеском и горячей летней силой. Однако теперь Волошину и в голову не пришло раскинуть под этим солнцем руки, словно обнимая весь мир, и помчаться к своему дому вприпрыжку, с мальчишеским озорством поднимая пыль носками щегольских ботинок. Напротив, он поплелся тяжело и неуклюже, уныло глядя себе под ноги и больше всего на свете страшась той минуты, когда нужно будет улыбаться, быть милым и скрывать от матери то, что творится у него внутри…
Казалось, ту темную, тягучую, густо замешенную на раздражении тоску, что привез с собой Виктор, почувствовали в Привольном все. Эта тоска колкой изморозью повисла в воздухе, забила легкие обитателям поместья, рассеялась по аллеям и комнатам, заставила поникнуть заботливо выращиваемые на клумбах цветы. Первым, кто ощутил на себе всю ее разрушительную силу, оказался старый садовник, на свою беду попавшийся на глаза хозяину недалеко от ворот и только что в последний раз взмахнувший лейкой над этими самыми цветами. Мелкие капельки воды, блеснувшие в воздухе россыпью чистейших бриллиантов, ненароком обдали Волошина крохотными брызгами, и, хотя они оставили на одежде лишь пятнышки влаги, которые с трудом можно было бы разглядеть даже в сильный микроскоп, этого оказалось достаточно, чтобы раздражение Виктора вспыхнуло с новой силой.
