Нина Шнирман - Счастливая девочка (повесть-воспоминание)
И вот наш дом! Я забегаю во двор, несусь к нашему подъезду, вбегаю в подъезд, ногой ударяю по двери в нашу квартиру — я в прихожей, и там Бабушка стоит. Она смотрит на меня и пугается, делает шаг вперёд ко мне и говорит:
— Деточка! Деточка, что с тобой?! Что случилось?
Я не могу говорить — очень быстро бежала, протягиваю Бабушке правую руку, там на газете лежит что-то белое и противное — это пончик, я весь его обкусала. Он белый, ни одной корочки не осталось! Я думаю: хорошо, что я так быстро бегаю, а то я бы и белое покусала.
Бабушка спрашивает, что это такое. Я уже отдышалась и объясняю:
— Это я так пончик обгрызла, очень быстро бежала, но всё равно обгрызла!
Бабушка думает, потом улыбается и говорит:
— Да я сейчас его на сковородке поджарю, у меня есть немного подсолнечного масла, он вкуснее прежнего станет!
Я весь день часто это вспоминаю, очень неприятно, что я так опозорилась, а потом понимаю: когда мы голодали, я сначала нюхала вкусную еду, а потом решила — не надо нюхать вкусную еду, только хуже будет. Сама не нюхала и Анночке запретила.
И теперь я себе говорю: не надо пробовать вкусную еду, если её надо принести домой.
А то хуже будет!
Камертон
У меня уже кончились сегодня занятия в музыкалке, и я стою в углу около кучи одежды, которую мы здесь сваливаем, когда приходим с улицы, и ищу свою. Ко мне подходит какой-то наш преподаватель и спрашивает:
— Ниночка, у тебя занятия на сегодня закончились?
— Закончились, — говорю.
— Тогда пойдём в какой-нибудь свободный класс, — предлагает он, — мне надо с тобой поговорить. Я киваю головой и иду за ним. Мы заходим в свободный класс, и он сразу спрашивает меня:
— Ты знаешь, что через два дня наша музыкальная школа даёт концерт в «Мадриде» для раненых?
— Знаю, — говорю. — Эллочка там будет выступать!
— Да-да-да, — радуется он, — Эллочка там тоже будет! Так вот, — он подходит ко мне совсем близко и говорит весело, но серьёзно: — мы на педсовете решили, что, когда будет выступать наш хор, первой песней будешь дирижировать ты! Я очень удивилась и говорю:
— Но я же не умею дирижировать?!
— Это очень просто, — говорит он и машет рукой, что, мол, всё это пустяки, — у тебя абсолютный слух, очень хорошее чувство ритма. Вот давай попробуем. — Он отходит от меня подальше и говорит: — Ты ведь прекрасно чувствуешь счёт, такты — сейчас я буду петь и сам себе дирижировать, а ты дирижируй вместе со мной и как я! Начали! — Он громко поёт и сам себе дирижирует:
Гремя огнём, сверкая блеском стали,Пойдут машины в яростный поход.
И тут я его узнала — он дирижёр нашего школьного хора! Я стараюсь всё делать так же, как он.
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,И первый маршал в бой нас поведёт!
— Молодец! — кричит он — А теперь две строчки без меня! — И повторяет:
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,И первый маршал в бой нас поведёт!
Я делаю всё, как он, мне это очень нравится и даже ногами хочется топать! Он спел, начинает смеяться, потом говорит:
— Ну, ты молодец! Всё будет хорошо. Теперь слушай и запоминай, какой у нас будет выход. — Я не знаю, что такое «выход», но не спрашиваю, а слушаю. — Сначала хор выйдет и построится по голосовым группам, — объясняет он, — потом выйдешь ты, дойдёшь до середины сцены, повернёшься к залу и — поклон. Потом повернёшься к хору, руки поднимешь до середины и ждёшь — они все должны на тебя смотреть. Когда уже все смотрят, мне правой рукой делаешь небольшой знак, и я тут же для хора даю камертоном «ля».
— Я сама могу им «ля» дать, без камертона, — говорю я, потому что думаю: раз я дирижирую, то я и должна дать им «ля».
У него стало такое странное лицо, как у Бабушки, когда непонятно, она сейчас будет плакать или смеяться! Он думает, потом объясняет:
— Понимаешь, хор привык к камертону — это раз! А во-вторых, камертон из-за кулис в зале не слышен, а ты пропоёшь им «ля» на сцене — в зале будет слышно, понимаешь?
— Понимаю! — Я киваю головой.
— Ну вот, — радуется он, — пошли дальше. Хор услышал камертон, и сразу все тихонько «замычат» — в унисон камертону. Ты тут же поднимаешь руки вверх, все перестают мычать, на тебя смотрят — и начинаешь дирижировать, по-моему, всё очень просто!
— Да, — говорю я, — это просто!
Мамочка, когда вечером узнала, что я дирижирую, сказала, что выступать надо в платье и туфлях. Я сразу подумала, что это правильно, но сама бы я ни за что не догадалась.
— Но у неё туфли только летние, — расстроилась Бабушка.
— Вот и прекрасно, — обрадовалась Мама, — они больше похожи на нарядные. И вот ещё что, Мамочка, — сказала Мама Бабушке, — подбери ей, пожалуйста, чулки, чтобы штопка была не видна!
Концерт в «Мадриде»
Сегодня день концерта. Эллочка уже ушла, а мы собрались и тоже пошли — Бабушка, Анночка и я. Очень жалко, что Мамочки нет — она, как всегда, работает! Мы пришли в «Мадрид», там сказали, чтобы я сразу шла за кулисы, но мне очень хотелось посмотреть, что в зале. Мы туда вошли, и я просто охнула — такой большой зал, и везде-везде сидят раненые, и у них очень радостные лица. Мест свободных почти нет. Мы пошли по проходу, а раненые, как только увидели Анночку, сразу стали звать: «Идите к нам, идите к нам!» Анночку уже кто-то к себе на руки посадил — Бабушка смеётся, Анночка смущается. Я думаю: как всё здорово, и бегу за кулисы.
Там тоже всё очень интересно, я везде хожу, всё разглядываю! И вдруг слышу — концерт начался, то очень сильно хлопают, потом тихо, кто-то играет, и опять все хлопают. Я разглядываю потолок, стены — очень много интересных вещей, но я не знаю, для чего они. Ко мне подходит наш хоровик и спрашивает: «Ты готова?» — «Да», — киваю я. «Через два номера наш выход, — говорит он, — теперь стой около меня и никуда не отходи!» — «Хорошо!» — говорю и стою около него.
И вот наш «выход»! Хор выходит и очень быстро строится. «Теперь ты», — говорит наш хоровик, улыбается и кивает-кивает мне головой. Я выхожу на сцену, иду к середине и вдруг слышу, как сильно в зале хлопают. Я удивляюсь, ведь они меня совсем не знают и я ещё ничего не сделала, а они хлопают! Подхожу к середине сцены, поворачиваюсь лицом к залу. Ой, какой яркий свет! Я не вижу их лиц, но сразу вспоминаю, какие у них были радостные лица, когда мы вошли в зал с Бабушкой и Анночкой до начала концерта. Я им всем улыбаюсь и кланяюсь низко-низко, как Бабушка меня научила. И тут они так громко начинают хлопать, что у меня даже сердце начинает стучать очень громко! Я ещё раз им улыбаюсь, поворачиваюсь к ним спиной, к хору лицом, и не очень высоко поднимаю руки. И почти сразу в зале перестают хлопать. Я рада — они понимают, что сейчас будет петь хор! Я помню всё, что надо делать, я очень внимательно, как Мамочка, смотрю на хор, а сама стою очень неподвижно. И вижу: весь хор смотрит на меня. Тогда я делаю небольшой взмах правой рукой и слышу — камертон даёт «ля». Хор начинает тихонько мычать «ля», я поднимаю руки выше, хор перестает мычать, тогда я вся вдруг напрягаюсь, напрягаюсь и потом как ударю руками по воздуху — и хор, как один человек, но очень сильный и очень громкий человек, начинает петь. Я дирижирую, и в груди у меня не просто радость, а какая-то огромная радость. Я делаю шаг вперёд, и мне кажется, что от того, что у меня такие сильные руки, хор поёт так хорошо и так громко. Сейчас уже будет концовка, я ещё сильнее напрягаюсь, последний аккорд — и я ударяю по воздуху так сильно, что сильнее мне не ударить!
И вдруг в зале что-то как грохнет, так громко, что я даже замерла и не сразу понимаю: это зал так хлопает! Весь хор, весь вместе низко кланяется! И я сразу тоже низко-низко кланяюсь.
И тут грохот усиливается. Я слышу и понимаю: в зале не только очень громко хлопают, но и очень громко хохочут! Почему они так громко хохочут, я не понимаю! А потом понимаю: хор поклонился залу, а я поклонилась хору — значит, спиной к залу! Какой ужас!!! Я стою спиной к залу и не знаю, что делать, а потом как побегу со сцены, как помчусь, пробежала кулисы, сама не знаю, куда бегу, слышу, как все хлопают и хохочут, я бегу дальше — везде пусто, бегу-бегу, звук из зала всё тише и тише, и совсем стало тихо!
Я остановилась. Здесь очень тихо, света нет, но почему-то всё видно — окна уходят очень высоко, и они даже как будто бы не окна, а сплошное стекло, вроде какие-то колонны, и низкий, такой низкий, что я могу на него присесть, подоконник из красивого камня.
Сижу на низком подоконнике и ругаю себя: какая же я дура, как я могла поклониться спиной к залу, опозорилась! И всех нас опозорила, и музыкальную школу опозорила! Дура-дура, ужасная ДУР-РА! Начинаю всё вокруг разглядывать. Здесь очень красиво, а видно всё без света, потому что свет с улицы всё освещает. Я встаю и начинаю гулять по «Мадриду». Гуляю, всё разглядываю, людей нет, света тоже, но всё видно — и мне всё очень нравится. Я долго гуляю, мне хорошо! Потом думаю: концерт, наверное, уже кончился, надо идти обратно, найти Бабушку, Эллочку.
