Нина Шнирман - Счастливая девочка (повесть-воспоминание)
— Мальчик, освободись, — вдруг говорит голос из кресла.
Никакого мальчика здесь нет, я не знаю, про что он говорит, и продолжаю играть дальше — надо играть поскорее, потому что этюд длинный.
— Мальчик, освободись, — опять говорит голос из кресла.
— Нинуша, — говорит мне Елена Григорьевна, — больше играть не надо.
Я немножко удивилась, но перестала играть и стала укладывать скрипку, смычок, подушечку, а Елена Григорьевна стала тихо разговаривать о чём-то с креслом. Она поговорила-поговорила, сказала креслу: «Большое спасибо! До свидания!», я тоже сказала креслу: «До свидания», но, по-моему, кресло ничего не ответило, и мы ушли. Когда мы вышли на улицу,
Елена Григорьевна говорит:
— Ты молодец, хорошо сыграла!
И тут я вспоминаю, как он сказал: «Мальчик, освободись», и спрашиваю:
— А кому он сказал: «Мальчик, освободись»?
Елена Григорьевна немножко думает, потом объясняет: — Понимаешь, Нинуша, ты пострижена как мальчик, наголо, на тебе не платье, а рейтузы и свитерочек… Он ведь слушает очень внимательно, а смотрит невнимательно, вот ему и показалось, что ты мальчик!
Когда она мне это объяснила, я рассердилась, а потом думаю: да ладно! Мы приходим в музыкальную школу, а там нас Бабушка почему-то ждет. Я смотрю в окно, а Елена Григорьевна рассказывает Бабушке, как мы были у Столярского. Я сначала не слушаю, а потом начинаю слушать. «…Она ему понравилась, но он говорит, она такая маленькая, как же я могу сейчас сказать что-нибудь о её музыкальном будущем! Да ещё в наше время… война ведь!»
Бабушка говорит:
— Да! Очень хочется знать её будущее!
Елена Григорьевна хватает Бабушку за руку, прижимает руку к своей груди и говорит так, как будто кого-то просит:
— Надежда Ивановна, вы не представляете, как бы мне хотелось увидеть Нинушу лет через десять — пятнадцать или хотя бы узнать, как развернулся её талант!
— Я вас понимаю, — говорит Бабушка.
А я вот их совсем не понимаю — зачем им всё это надо?! Мне это совсем неинтересно! Но мне интересно, что такое «Мальчик, освободись». Елена Григорьевна сказала, что «мальчик» — это я.
Ну, а что такое «Мальчик, освободись»? Вечером спрошу у Мамы!
Лёвочка
К нам теперь каждый день приползает в гости Лёвочка. Мы не просто его любим — мы его, как сказала Бабушка, «обожаем все втроём»!
У «библейской красавицы» Ревеки ещё давно вырос огромный живот. А потом, я думаю, он лопнул, и из него вылез мальчик Лёвочка — Мамочка тогда сказала, что у Ревеки родился сын. Он сначала лежал в кроватке у себя в комнате, как Анночка лежала, когда была совсем маленькая, до войны, в Москве. А теперь он ползает по всей квартире и очень любит приползать к нам — мы около сундука и корзинки положили чистую тряпочку, и посадили туда Ночика и Небика, и называем это «Лёвочкин уголок». Но нас, всех троих, расстраивает, что он ползает в одной распашонке, а попа у него голая! Я спросила у Бабушки, почему Ревека штанишки ему не надевает? Бабушка объяснила, что Ревека с мужем приехали в эвакуацию «почти из деревни», а там дети вот так и ползают — с голой попочкой. «Ну, а что же делать?» — спросила я. «Ничего, — сказала Бабушка, — ничего тут не поделаешь, ведь это не наш ребёнок!»
Я прихожу в комнату. Анночка сидит за столом и рисует. Она очень любит рисовать, но рисует так же, как я, — плохо. Ну и что! Я тоже плохо рисую, но рисовать люблю, и у меня есть такая мысль, которую я никому не говорю, что я буду вот так рисовать-рисовать-рисовать-рисовать — и вдруг раз! — и у меня получится почти так же, как у Мамочки.
Тут дверь приоткрывается и вползает Лёвочка. Анка даже взвизгнула от радости, а Лёвочка быстро пополз в свой уголок.
Я подбежала, села рядом и взяла его на руки. Он чудный мальчик — всегда улыбается, у него большие чёрные ласковые глазки, круглое личико, и когда он сидит у тебя на руках, очень хочется его обнять, поцеловать, опять обнять и опять поцеловать! Но Бабушка очень строго сказала: «Дети, не обнимайте Лёвочку так часто и так крепко, это ему вредно. А целовать его можно только в спинку».
— Дай мне Лёвочку, пожалуйста, — просит Анночка.
Я сажаю рядом с ней Лёвочку, он что-то говорит очень непонятное, смешное и нежное. Анночка берёт его за ручку и разглядывает его пальчики. Я тоже разглядываю его пальчики, они кажутся мне чем-то необыкновенным — не игрушечными, а наоборот, я всегда вспоминаю Бабушкины рассказы про ангелов и ещё про что-то волшебное.
Лёвочка уже уполз, приходит Эллочка, я рассказываю ей про Лёвочку. Она говорит:
— Жалко, что меня не было!
И я её спрашиваю:
— Что же нам всё-таки делать с его голой попой? Он может её поцарапать, и, потом, к нему может прийти воспаление лёгких!
Эллочка предлагает:
— Ну давай придумаем ему что-нибудь со штанишками!
Я говорю:
— Не получится — Бабушка сказала, что он не наш ребёнок.
— Да, — говорит Эллочка, — он не наш ребёнок! — Она опускает голову, думает, а потом поднимает голову и говорит: — Жалко, что у нас нет брата, маленького братика!
— Как Лёвочка, — говорит Анночка с сундука, она всегда всё видит и всё слышит.
Да, действительно, думаю я, а почему у нас нет братика?
Пончик
Нам теперь в музыкальной школе стали давать пончик! Когда занятия кончаются, одеваешься, идёшь к выходу-входу, а там за большим толстым столом сидит женщина в тёплом платке — она из-под стола вынимает пончик и даёт тебе. Я сразу кладу его в чистый мешочек — Бабушка специально сделала его для пончика, — мешочек кладу в свой мешок, говорю женщине: «Спасибо! До свидания!», иду домой, а там мы этот пончик делим на троих.
У нас давно кончился рис, но мы уже не голодаем, как раньше, потому что американцы прислали нам свою помощь, так Мамочка сказала. Теперь не по карточкам у нас есть яичный порошок, что-то сделанное из «сои», и один раз был несладкий шоколад! Потом есть бульонные кубики и несколько раз были мясные консервы — это так вкусно, что, даже если захочешь рассказать, всё равно не получится так вкусно, как на самом деле!
Но у меня получается что-то странное: чем больше я ем, тем больше мне хочется есть. Раньше я иногда забывала о еде, а теперь я о ней помню всё время! Но я никогда не прошу есть, потому что, если еды нет, Бабушка с Мамочкой очень расстраиваются. Когда мы только приехали в эвакуацию, мы сразу стали голодать. Анночка тогда была очень маленькая, ей было только два с половиной года. И вот был такой день — это был Мамочкин выходной, — у неё очень заболела голова, и она легла на сундук. Анночка сидела на сундуке. Она сразу к Мамочке подсела, гладит её по голове и говорит: «Мамочка, я есть хочу!» Мамочка ей говорит: «Анночка, дома нет никакой еды, завтра будет». Анночка говорит: «Мамочка, мы сегодня с Бабушкой были в магазине, там очень много хлеба лежит, пойдём, возьмём, я есть хочу, очень хочу есть!» И я вдруг вижу, у Мамочки из-под очков слёзы — по лицу и на сундук. Нет, я большая и никогда не прошу есть!
На сегодня у меня кончились занятия в музыкалке, я оделась, пошла к выходу, женщина протягивает мне пончик, я сую руку в свой мешок за мешочком для пончика, а там ничего нет — забыла мешочек дома. Правильно Эллочка говорит, что я легкомысленная: взяла и забыла мешочек, что теперь делать? Я говорю женщине:
— Вы знаете, я мешочек для пончика забыла, что теперь делать?
— Да ну! — смеётся женщина. — Сейчас газеты тебе оторву. — Она отрывает кусок газеты, даёт мне и говорит: — Пончик заверни и спокойно себе домой иди!
Я кладу пончик на газету, говорю женщине: «Спасибо, до свидания» — и выхожу на улицу. Остановилась около дверей, смотрю на пончик — его надо завернуть в эту газету и положить в свой мешок. Но я почему-то не заворачиваю, а смотрю на него — у него такая блестящая поджаристая корочка, он так сильно и вкусно пахнет, что я думаю: сейчас откушу маленький-маленький кусочек корочки, она хрустнет у меня на зубах, тогда я сразу заверну его в газету, положу в свой мешок и пойду домой. Правда, я так никогда не делала, но если я откушу совсем маленький, малюсенький кусочек, то пончик останется такой же, и мы дома разделим его, как всегда, на три части. И я откусываю маленький-маленький кусочек корочки, он почти не успевает хрустнуть, и я его проглатываю. Надо теперь пончик завернуть в газету, думаю я, и положить в мешок. Но не заворачиваю, а смотрю на него, не могу больше ни о чем думать и откусываю ещё маленький кусочек корочки! Я делаю несколько шагов, в левой руке у меня мой мешок, а в правой пончик на газете, в груди и в голове всё перемешивается — и я откусываю ещё один кусочек корочки! У меня начинает сильно стучать сердце, я понимаю, что делаю что-то ужасно неправильное, но не могу этого не делать. И я не знаю, как помочь себе, мне то стыдно, то не стыдно, но я всё равно среди всего этого помню, что я должна пончик принести домой! И вдруг придумала: надо бежать, очень быстро бежать, тогда я не успею его обкусать и съесть. И я бегу, мчусь, но почему-то останавливаюсь и откусываю кусочек корочки, и опять бегу, и у меня в голове и в груди стучит: скорей! скорей!!! И как я быстро ни бегу, я вдруг останавливаюсь и откусываю кусочек корочки. И уже не понимаю, сколько раз я так останавливалась.
