Татьяна Булатова - Мама мыла раму

– Тебе трудно, что ли? – обиженно сводила глаза к переносице Самохвалова, отчего лицо ее становилось как монгольская маска с золотыми шишками на голове.

– А попугай? – ехидно спрашивала дочь.

– Тебе что? Целоваться с ним, что ли? Через порог тарелку передала – и домой.

Катька кряхтела, закатывала глаза, пока мать не видела, и, сопровождаемая криками «Неси аккуратно! Смотри под ноги, коряга!», спускалась по лестнице. На улице девочка с наслаждением отламывала маленький кусочек от края курника и закладывала его за щеку. Пока тот таял, поднималась на второй этаж соседнего подъезда и стучала ногой в дверь.

Открывала Санечка. В квартиру по жесткой договоренности с Антониной Катю больше не пускали, поэтому дипломатические переговоры шли на лестничной площадке. Тетя Шура задавала вопросы нарочито заинтересованно и при этом держала Катьку за руку.

– Как мама, Катюша?

– Нормально.

– Все хорошо?

– Нормально.

– Тетя Ева была?

– Нет, – немногословно высказывалась вторая дипломатическая сторона и всем своим видом демонстрировала готовность покинуть нейтральную территорию с целью возвращения в родные пенаты.

– Привет передавай! – благословляла девочку Санечка и несла тарелку с самохваловским курником на кухню.

– Вот… – удовлетворенно объявляла она свекрови. – Не выдержала Тонька.

Вторая серия дипломатических переговоров происходила спустя пару дней. С тарелкой в стан врага отправлялась Ириска, воодушевленная возможностью сделать пару-тройку звонков одноклассницам.

– Теть Тонь, – протягивала она тарелку и, не дожидаясь приглашения, переступала через порог. – Мама прислала.

– Это что? – поднимала брови Самохвалова.

– Кабан. Можно я позвоню?

– А откуда кабан?

– Можно? – уточняла Ириска.

– Можно. Коля опять, что ли, на охоту ездил?

Ириска пропускала наводящие вопросы соседки мимо ушей и топала к телефону.

Из «спальны» появлялась Катя и, кивнув Ириске, проходила на кухню якобы попить. Антонина Ивановна при виде дочери воодушевлялась и начинала славить Санечкину семью: уж какие люди! Какие же люди! Что отец, что мать, что свекровь!

– Посмотри, Катя, – притворно назидательно обращалась она к дочери. – Что значит семья! Отец – добытчик! Мать – хозяйка!

Катька сдвигала брови, сопротивляясь грубой материнской лести, и присаживалась на тахту поближе к Ириске, вожделенно сжимающей в руках телефонную трубку. Вряд ли это нравилось Санечкиной дочери, но деваться было некуда. В середине восьмидесятых мечту о телефоне лелеяла большая половина жителей Советского Союза. И хотя государство торжественно обещало к излету двадцатого века превратить телефон не в роскошь, а в общедоступный бытовой прибор, отнюдь не каждая квартира была телефонизирована, а торчать зимой в искореженной будке уличного телефона-автомата – это увольте! По необходимости – это понятно: «ноль три» – «Скорая помощь», «ноль два» – милиция, «ноль один» – пожарная команда. Это бесплатно, это экстренно, а где же радость общения? Да и кому придет в голову сказать диспетчеру станции «Скорой помощи»: «Привет! Как дела?» А здесь можно. И как дела, и кто был, и многозначительно похмыкать в трубку, мол, сама понимаешь: да, да… Еще бы расположиться поудобнее, а то и прилечь на тахту, застеленную теплым пледом, и плести, плести словесное кружево, пока не надоест. Но разве это возможно здесь, в соседской квартире, на глазах у любопытных Самохваловых?

– Сама понимаешь… – таинственно произносила Ириска и злобно косилась на Катьку, равнодушно вздыхавшую рядом. Да и не Катька это вовсе, а сплошное разбухшее от любопытства ухо. До чего же несправедлив мир, установивший телефон в чужой квартире!

Антонина Ивановна мужественно терпела в течение получаса, пока Санечкина дочка вела беседу, почти полностью состоявшую из междометий, а потом, устав от собственного гостеприимства, включала телевизор на полную громкость и демонстративно усаживалась в кресло спиной к болтушке.

– Все! – объявляла Ириска невидимому собеседнику. – Не могу больше говорить.

И, видимо, на вопрос «Почему?» снова произносила сакраментальное «Сама понимаешь».

Дождавшись финальной фразы, Катька покидала боевой пост, всем своим видом показывая: «Кому это интересно?» Расставались полюбовно: маме – привет, папе – привет, заходи еще, но только потом, недель этак через пять, не раньше.

Когда все мыслимые и немыслимые жертвы были принесены на алтарь дружбы, в мире восстанавливался привычный порядок. Все вставало на свои места. Все, кроме Евы. В самохваловской Вселенной той больше не было места.

– А не надо! Не надо на чужое зариться! – бушевала Антонина, скучая по Главной Подруге, сволочи и ренегатке. – Не надо так! Мужик, он понятно… Ему лишь бы кто! Нет Тони – будет не Тоня. А она? Она?! Да ты ж подруга моя! Сестра, можно сказать. И такое? Не-е-ет! Такое не прощают! Не прощают такое никогда! И никому.

Зато как радовалась Катька! Есть Бог на свете, ликовала девочка, наблюдая за остро переживающей предательство матерью.

«Приятно? – мысленно спрашивала она Антонину и, не дождавшись ответа, приводила несокрушимые аргументы. – А мне? Мне было приятно?! Это дядя Петя. Будет жить с нами… Никто не будет жить с нами! Только ТЫ, Я и МОЙ МУЖ. Потом, конечно. Когда вырасту».

А пока не выросла, не видать тебе, Тоня Самохвалова, большой и чистой любви как своих ушей. Опять же: пятьдесят три года – это не шутка, это преклонный возраст, когда женщина ни о чем, кроме своих детей, думать не должна. А потом – о детях детей. И так до бесконечности, пока земля тебя носит до работы и обратно.

Со временем у Катьки были свои сложные отношения: оно ее не слушалось. Тянулось до неприличия медленно, совсем не так, как понималось внутри. Внутри девочке было точно не меньше восемнадцати – желанного возраста, когда наступает свобода, а на лице образуется немыслимая красота. И эта красота не имеет ничего общего с подсмотренной у матери. Никакого перламутра ни на губах, ни на глазах, никаких чулок, никаких плиссированных юбок и туфель на квадратных каблуках. Ни за что в жизни! Все по-другому: шпилька – носик – топ-топ-топ! Катька видела себя плывущей по городской эспланаде: рядом собака, как у Женьки Батыревой, а лучше дог. Идет она, идет и видит: перед ней забор, а на заборе – надпись: «Когда тебе будет восемнадцать…»

Ка-а-ак?! Как объяснить ЕЙ, что давно уже восемнадцать, что время не стоит на месте, что дети взрослеют и не надо им мешать. А то «сопля зеленая», «от горшка два вершка, а туда же, мать учить», «поживи с мое, пигалица безмозглая, тогда и поговорим».

«О чем с тобой говорить, МАМА? Все равно ничего не поймешь…» – вела с ней внутренний диалог Катька, как никогда ощутившая свою значимость в этом доме. Спасибо тете Еве, не подвела! А то «ради тебя только и живу»! Как же! Знаем мы, ради кого ты живешь! И ведь скрывала: «Жалко Петю. Жалко Петю…» Все тайное становится явным, сама говорила. Вот и договорилась!

Несколько раз Антонина Ивановна украдкой набирала номер, который, казалось, помнила с рождения, – номер Главной Подруги Семьи. Набирала и, дождавшись первого гудка, вешала трубку.

«Ни за что!» – хватала себя за руку Антонина, испытывая страстное желание услышать голос дорогой предательницы и высказать ей все. Все, без остатка. И даже, может, рубли Катькины отдать и кольцо – пусть подавится! Не больно надо! Обойдемся без дурацких твоих подарков!

Поэтому, когда раздавался телефонный звонок, Самохвалова подскакивала и стремглав неслась к аппарату, чтобы выкрикнуть в трубку: «Не звони мне больше! Знать тебя не хочу, змея подколодная!» Но Ева не звонила. Она теперь тоже ни ногой к этим людям. Предали! Оболгали! Обвинили в та-а-ком! В та-а-а-аком… Сказать стыдно!

А если и сказать, то что? Если бы Петр Алексеевич Солодовников знал, чем закончится вся эта история, он бы квартиру сразу государству отписал – гори она синим пламенем, халупа эта. Все ведь ради нее, ради Тонечки любимой, чтобы помнила, жалела, заботилась. По-хорошему хотел: через нотариуса, чтоб комар носа не подточил: «завещаю, и дело с концом». Опять же и Еву Соломоновну понять можно, тоже ради Тонечки и Катеньки старалась: пусть будет. Какая-никакая, а квартирешка. Пока она сама до небес доберется, неизвестно, а лет пять пройдет – и все: уже восемнадцать. Так быстро Ева Шенкель не рассчитывала на встречу с мамой Эсфирь и папой Соломоном, посему легко уступила свою очередь черепаховому Солодовникову, категорически отказавшемуся завещать квартиру собственным детям, благо она кооперативная.

А все остальное – вообще недоразумение. Кто ж знал, что Петр Алексеевич прямо-таки 31 декабря и явится на консультацию? А что на дом, так тоже объяснимо: какая такая нотариальная контора разбежится в Новый год, да еще в пятницу, услуги оказывать: приходите после праздников, нотариусы – тоже люди, а не беспризорники, домой торопятся.