Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов
Только не считайте меня жестокой. Ну, конечно, немного подло, ведь он такой любезный и вообще.
— И что, это и есть твои фантазии об изнасиловании? — спросила Крисси. — Я не верю.
— Она у нас большая оригиналка, — сказала Дарлин. Мы с ней работаем здесь дольше всех, и она никак не может забыть ту нашу корпоративную вечеринку, когда я напилась и кричала, что сейчас спляшу под столом, а не на столе: я таки сплясала “казачок” вприсядку и стукнулась головой о крышку стола, большой такой канцелярский стол, короче, когда я уже поднималась, я сильно стукнулась головой и вырубилась окончательно. Ну что тут особенного? А Дарлин решила, что это, значит, потому, что я оригинально мыслю, и теперь всем новеньким про это рассказывает, — по-моему, это нечестно. Хотя “казачок” я действительно плясала.
— Да я не вру, — сказала я. Я всегда говорю, что думаю, и девчонки это знают. Что толку притворяться, рано или поздно правда все равно откроется, и зачем распинаться. “Слыхали анекдот про средство для чистки кухонных плит?”
Но обеденный перерыв уже подходил к концу, и эта партия в бридж пошла к чертям собачьим, а на следующий день весь обед спорили, начинать ли новую партию или восстановить старый расклад, и из-за этого Сондре так и не удалось рассказать, как она представляет свое изнасилование.
Тем не менее с того дня у меня самой начали появляться такие фантазии — может, я ненормальная, не знаю. Ну, и я представляла всяких красивых незнакомцев типа мистера Чистота из рекламы чистящих средств, и как они залезают в окно, и я лишь просила бога, чтобы у него не было плоскостопия или пятен пота под мышками и чтобы он был не метр с кепкой, а повыше, вот уж плохо быть дылдой, хотя сейчас все меняется и высоким мужикам теперь не обязательно подавай коротышек, чтобы только до пупка еле доставали. Но если уж говорить честно, это все не фантазии об изнасиловании. Потому что в настоящей фантазии об изнасиловании вам не по себе, как будто у вас дом горит, а вы не знаете — то ли убегать на лифте, то ли по лестнице, то ли просто обмотаться мокрым полотенцем, и вспоминаете все, что читали про пожары, а сделать ничего не можете.
Например, иду я ночью по темному переулку, и вдруг такой уродливый коротышка подбегает ко мне, хватает за руку, и не просто какой-то там урод, с опухшим никаким лицом, типа тех банковских служащих, которые вам заявляют, что кредит превышен. Конечно, я не настаиваю, что все банковские так выглядят, но у этого просто ужас — все лицо в прыщах. Он хватает меня, прижимает к стене, он хотя и коротышка, но тяжелый, и давай расстегивать ширинку, только тут у него заедает молнию. Это, считай, торжественный момент в жизни девушки, почти как выйти замуж или ребенка родить, а у него вдруг ширинку заело!
И тут я произношу, вроде как с презрением: “Ну, конечно!” И он начинает плакаться, что ничего толком не умеет сделать в жизни, и это последняя капля, и сейчас он пойдет и сбросится с моста.
— Слушайте, — говорю я ему. Мне его жалко. В моих фантазиях мне всегда становится жалко насильников, ну, наверное, потому, что у них что-то не в порядке, потому что, если бы это делал Клинт Иствуд, может, все было бы по-другому, но ведь вот какая невезуха. В детстве я была из тех девочек, знаете, которые мертвых дроздов хоронят.
Это доводило мою мать до белого каления, она запрещала к ним прикасаться — наверное, всякой заразы боялась. Вот я ему и говорю: — Слушайте, я знаю, каково вам. Вам нужно заняться своими прыщами, если вы их сведете, вы получитесь очень даже симпатичный, правда. И никого насиловать не надо будет. Я вас очень хорошо понимаю. У меня у самой однажды были прыщи… — Я его просто утешить хочу, хотя у меня они по правде были. Напоследок я даю ему координаты дерматолога, который меня лечил, когда я ходила в школу еще в нашем Лимингтоне, хотя на самом-то деле я ездила к дерматологу в Сент-Катарин. Точно вам говорю, мне поначалу было ужас как одиноко в Торонто. Я-то думала, что меня ожидает волшебное приключение и все такое, но в городе с людьми труднее сходишься. Хотя у мужиков, наверное, все по-другому.
Или я потом представляю, как свалилась с жутчайшим гриппом, лицо распухло, глаза красные, из носа течет, будто из крана, и тут он влезает в окно, а он тоже гриппует, потому что вокруг эпидемия. И вот он мне говорит: “Дэ дадо шумедь…” Простите, что я зажимаю нос, но мне так легче представить, и вдруг он страшно чихает и меня пока не насилует, хотя и я не красотка, надо быть извращенцем каким-то, чтобы захотеть меня насиловать в таком виде. Все равно что насиловать бутылку с сиропом от кашля, у меня же сопли по колено. И вот он шарит глазами по комнате. Оказывается, у него носового платка нету. “Водмиде”, - говорю я и протягиваю несколько салфеток, одному богу известно, зачем он поднялся с постели, если собираешься лазить по чужим окнам, сначала нужно себя в порядок привести, разве не так? Ведь это дело напряжное. И я предлагаю ему закапать “неоцитран” и выпить виски, лично я так всегда и поступаю, простуда остается, но уже ничего не чувствуешь. Так что я ему все это приношу, он закапывает, пьет, а потом мы вместе смотрим “Ночное шоу”. В конце концов, они же не все время сексуальные маньяки, в остальное-то время живут как люди. И мне кажется, что они также любят “Ночное шоу”, как и все мы.
Или вот еще, это совсем страшное… Когда мужик говорит, что слышит ангельские голоса, и они ему твердят, что он должен меня убить, ну, вы знаете, наверняка читали. Ну и вот: я теперь не в своей квартире, а дома, у мамы, в Лимингтоне, и этот тип прячется в подвале и хватает меня за руку, когда я спускаюсь за вареньем, и в руке у него топор из нашего гаража, а вот это уже действительно страшно. С таким психом фиг поговоришь.
И тогда я начинаю дрожать, но уже через минуту беру себя в руки и спрашиваю так осторожненько, уверен ли он, что ангельские голоса имели в виду меня, потому что я тоже слышу голоса, а мне они говорят, что я рожу воплощение Святой Анны, та родит Деву Марию, а та, в свою очередь, Иисуса Христа, и потом наступит конец света, и не станет же он всему мешать? Тут он теряется и слушает меня дальше, а потом говорит: может, я меченая, — и тогда я показываю прививку от оспы, видите, она такой странной формы, несколько раз воспалялась после того, как я корочку содрала, и это его убеждает, он извиняется и лезет обратно через угольное окно, он через него в подвал и спустился, а я думаю про себя, хорошо, что я выросла католичкой, хоть и не хожу в церковь с той поры, как там начали служить на английском, а это ведь не одно и то же, с тем же успехом можно и протестанткой быть. Надо написать матери, чтобы заколотила угольное окно в подвале — оно всегда на меня страх нагоняло. Забавно, я не представляю лица этого мужика, хотя точно знаю, в каких он ботинках, я их запомнила, когда он обратно через окно выбирался. Ботинки такие старомодные, зашнуровываются до самых лодыжек, хотя он молодой еще парень. Странно, да?
И я вся покрываюсь холодным потом, а потом, слава богу, он ушел. И я сразу иду наверх и завариваю себе чая.
И особо про это не вспоминаю. Мама всегда говорила, что не надо зацикливаться на неприятностях, и я, в общем, с ней согласна, потому что если об этом думаешь, оно не забывается. А с другой стороны, если и не думаешь, оно все равно не забывается.
Иногда у меня бывают небольшие фантазии, где мужик хватает меня за руку, но я специалист по кунг-фу, представляете, в жизни-то меня стукни по голове, и все, это как если гланды удаляют, а потом просыпаешься — и ты готова, только в горле першит, спасибо, шею не сломали и все такое, да я в школе на волейболе толком по мячу ударить не могла, хотя мяч-то большой, ну, вы знаете. И я тык ему пальцами в глаз, и готово, он падает, или я типа швыряю его об стенку. Но в жизни я никогда не смогу тыкнуть человеку в глаз, а вы бы смогли? Это как сунуть пальцы в горячее желе, я и холодное-то терпеть не могу, от одной мысли мурашки по коже. Только вот совесть мучает, потому что как теперь спокойно жить, зная, что кто-то по вашей милости на всю жизнь ослеп?
Хотя у мужчин, наверное, все по-другому.
Но самая трогательная фантазия, это когда мужик хватает меня за руку, а я говорю, грустно так, с достоинством: “Это как труп насиловать!” Он, естественно, ошарашен, а я ему объясняю, что у меня только что обнаружили лейкемию, и врачи дают мне всего несколько месяцев. Вот поэтому я и хожу по улицам одна ночью, подвожу, так сказать, итог жизни. На самом же деле у меня лейкемии нет, она есть только в этой фантазии; наверное, я потому лейкемию выбрала, что в четвертом классе у нас от нее одна девочка умерла, а до того мы все передавали ей в больницу цветы. Я тогда еще не знала, что она умирает, и тоже мечтала заболеть лейкемией, чтобы мне цветы приносили. Какие же дети глупенькие. И оказывается, у него самого лейкемия, и ему остается жить всего несколько месяцев, вот поэтому он ходит и всех насилует, ему очень горько. что он такой молодой, еще и не пожил, и приходится умирать. А потом мы тихо идем с ним по улице, горят фонари, весна, туман стоит, а потом мы заходим выпить кофе, мы счастливы, что нашли в этом мире единственных друг друга, единственную душу, которая тебя понимает, это почти судьба, и вот наши взгляды встречаются, руки соприкасаются, и он переезжает ко мне, и последние месяцы перед смертью мы живем вместе, пока оба не умираем, мы, собственно, просто однажды утром не просыпаемся, хотя я еще не решила, кто умирает первым. Если он, тогда мне нужно мечтать дальше и придумывать его похороны, если я — беспокоиться уже не о чем: тут все зависит от того, насколько я уже утомилась. Вы не поверите, но иногда я плачу. Я плачу в конце каждого фильма, даже если конец не грустный, по-моему, без разницы. И мама моя такая же.
