Джоанн Харрис - Персики для месье кюре
Она что-то сказала брату по-арабски. Я не знаю этого языка, но, как мне показалось, незнакомые слова прозвучали резко и сердито — впрочем, я не могу утверждать, что она действительно говорила сердито. Я пожалел, что не понимаю ни слова по-арабски, и снова ощутил приступ смутного стыда. Попытавшись заглушить это неприятное ощущение, я с улыбкой сказал, обращаясь к ним обоим:
— Я, разумеется, не могу не испытывать определенную ответственность за то, что здесь случилось. И действительно хотел бы помочь всем, чем смогу…
— Ей ваша помощь не требуется, — резко оборвал меня Карим. — Выметайтесь отсюда, не то я вызову полицию!
— Что?!
— То, что слышали. Я вызову полицию. Или вы думаете, что раз вы священник, так вам ничего не будет? Что вы можете избежать наказания за устроенный вами пожар? Все знают, что это сделали вы. Даже ваши прихожане так считают. А на тот берег я бы на вашем месте вообще больше не ходил — вам может там ох как не поздоровиться!
Я некоторое время молча смотрел на него, не зная, что сказать, потом все-таки спросил:
— Вы что же, меня запугать пытаетесь?
И в ту же секунду на смену противному ощущению стыда и вины пришло наконец нечто совсем иное. В душу мою буквально хлынула волна гнева, чистого холодного гнева, прозрачного, как весенняя вода. Я выпрямился в полный рост — я ведь высокий, выше их обоих — и позволил вырваться на свободу и этому гневу, и тому горькому отчаянию, что скопилось во мне за последние шесть или семь лет.
Шесть или семь лет я старался наладить отношения с этими людьми; пытался заставить их хоть что-то понять. Шесть или семь лет я выслушивал наставления нашего епископа о том, как следует поддерживать единство общины; шесть или семь лет я стирал граффити с дверей своего дома; шесть или семь лет я был вынужден сражаться и с собственной паствой, и со старым Маджуби, с его мечетью, с этими женщинами, закутанными в черные покрывала, и с этими мрачными мужчинами; шесть или семь лет я терпел с их стороны странное, не высказанное вслух презрение.
Ах, отец Антуан, я очень старался быть терпимым. Старался проявлять толерантность. Но с некоторыми вещами просто невозможно смириться. Ну, мечеть я уже почти готов терпеть, но минарет? Но курильщиков кифа? Но этот спортзал, из которого буквально сочатся злоба и враждебность? Но этих девушек в никабах? Но эту мусульманскую школу для девочек? Такое ощущение, будто в нашей городской школе этих девочек могут научить чему-то иному, чем смирение и страх.
Нет, это вытерпеть невозможно! Невозможно!
Я не помню всего, что говорил им в эти минуты; не помню даже, много ли я успел сказать. Но я действительно был в бешенстве. Их неблагодарность взбесила меня не меньше, чем их враждебность. Но более всего меня взбесила полная утрата контроля над собой. Взбесило то, что я сам — несмотря на все усилия, несмотря на то, что, может, в Маро все же было несколько человек, сомневавшихся в моей виновности, — только что убедил обоих Беншарки, а значит, и всех остальных, что именно я в ответе за этот поджог.
Глава восьмая
Среда, 18 августа
Сегодня, пока Анук гуляла где-то с Жанно, мы с Розетт снова отправились на поиски Жозефины. Мы прошли мимо дома с зелеными ставнями, но он, как и все прочие дома в Маро, казался спящим и был накрепко заперт. Мечеть тоже была безмолвна. Утренний намаз давно закончился. Теперь взрослым следовало отдохнуть и восстановить силы, а детям — спокойно поиграть. Работа начнется позже.
Дойдя до конца бульвара, мы свернули к реке. По берегу Танн проложено нечто вроде деревянных мостков, над которыми торчат на сваях, нависая над водой, разномастные домишки из дерева и кирпича, похожие на пьяных клоунов на ходулях. Зато при каждом доме имеется терраса — огороженный деревянный настил над самой рекой. Некоторые дома пребывают в приличном состоянии; другие, полуразвалившиеся, давно заперты, зато многие террасы превращены в настоящие сады — с цветами в горшках и плетеных кашпо, с пышными кустами жасмина, перевешивающимися через перила.
На одной из таких украшенных цветами и зеленью террас сидел в кресле-качалке седобородый старик и читал какую-то книгу (скорее всего, Коран, подумала я); он был в белой джеллабе и — что совершенно с этим одеянием не вязалось — в черном баскском берете.
Заметив нас, старик приветственно поднял руку, и я с улыбкой помахала ему в ответ, а Розетт дружелюбно заухала, как сова.
— Здравствуйте, меня зовут Вианн, — сказала я, подойдя ближе. — Я живу вон в том доме на пригорке.
Старик отложил свою книгу, которая, к моему глубокому удивлению, оказалась отнюдь не Кораном, а первым томом «Les Miserables».[31]
— Да, я слышал, — сказал старик. Голос у него был немного гортанный, а уж акцент! Прямо-таки экзотическая смесь южно-французского говора и Медины. Его темные глаза от старости приобрели чуть голубоватый оттенок, и форма их немного изменилась из-за многочисленных морщин. — Ну, а меня зовут Мухаммед Маджуби. Знаю, что вы уже успели познакомиться с моей внучкой.
— С Майей? — спросила я.
Он кивнул.
— Яр. Майя — дочь моего младшего сына, Исмаила. Она говорила, что вы принесли им персики по случаю рамадана.
Я рассмеялась.
— Не совсем так. Но я всегда люблю первой здороваться с людьми.
Он одобрительно прищурил свои темные глаза:
— И это просто удивительно, если учесть, кто ваши друзья.
— Вы имеете в виду кюре Рейно?
Старый Маджуби только усмехнулся, точнее оскалился, и промолчал.
— Он, вообще-то, очень неплохой человек, — сказала я. — Просто немного…
— Труден в общении? Непримирим? Скован догмами? А может, он просто сорняк, выросший на навозной куче и считающий себя королем в собственном замке?
Я улыбнулась:
— Знаете, когда познакомишься поближе, впечатление о нем сразу меняется к лучшему. Мы впервые приехали в Ланскне восемь лет назад…
И я рассказала старому Маджуби одну из версий той давней истории, опустив, правда, то, о чем обещала не говорить никому. Он слушал, время от времени подбадривая меня то кивком, то улыбкой; Розетт иногда тоже вставляла собственные комментарии — в виде совиного уханья, посвистов и языка жестов.
— Значит… вы впервые появились в этом городе в начале вашего «рамадана», то есть во время поста, и открыли настоящий дом соблазнов? — сказал он. — Теперь я понимаю, какие проблемы вы создали вашему кюре. Он, пожалуй, уже начинает вызывать у меня сочувствие.
Я изобразила нарочитое возмущение:
— И теперь вы на его стороне?
Улыбка старого Маджуби стала шире.
— Вы — опасная женщина, мадам. Это мне, по крайней мере, совершенно ясно.
Я тоже улыбнулась и сказала:
— Ну, до вас мне далеко, ведь вы пошли гораздо дальше, не так ли? Я-то, приехав сюда, всего лишь открыла шоколадную лавку, а вы целый минарет построили.
Маджуби расхохотался.
— Значит, вы уже слышали эту историю? Да, со временем мы все-таки его построили, Альхамдуллила.[32] И ухитрились не нарушить ни одного из бесконечных и очень сложных строительных ограничений и правил! — Он внимательно посмотрел на меня. — Ему что, до сих пор мой минарет покоя не дает? Не может слышать призыв муэдзина в такой близости от своего храма? Но ведь он же звонит в колокола!
— Мне нравится и то и другое, — заметила я.
Он оценивающе на меня посмотрел.
— Не все здесь отличаются такой толерантностью. Даже мой старший сын Саид порой становится жертвой религиозной нетерпимости. Я говорю ему: Аллах рассудит. А мы можем только смотреть и учиться. И стараться получать удовольствие от перезвона церковных колоколов, если уж не можем его остановить.
Я улыбнулась и сказала:
— В следующий раз непременно сделаю что-нибудь вкусное из шоколада и принесу вам. Я уже обещала кое-что Оми Аль-Джерба.
— Вы ее не поощряйте, — предупредил меня старый Маджуби, хотя в глазах у него так и прыгали веселые искорки. — Она и так уже наполовину забыла, что в рамадан полагается поститься. Уверяет, что немного фруктов не считается. И немного чая не считается. И половинка печенья не считается. Так и едет верхом на осле дьявола.
— Я знала одного человека, который был очень на нее похож, — сказала я ему, думая об Арманде.
— Ну, люди-то повсюду одинаковы. Это ваша девочка? — Он глазами указал на Розетт, увлеченно кидавшую в Танн камешки.
Я кивнула.
— Это Розетт, моя младшая.
— Приводите ее поиграть с моей Майей. У нее тут не нашлось друзей подходящего возраста. Только не тащите с собой этого вашего священника. И не кормите Оми шоколадом.
