Слава Сэ - Ева

Глава девятая

Юлин дом стоит на перекрёстке мощёных булыжником улиц, в шумном центре. Под самым окном поворачивает трамвай. Предвосхищая его проезд, все железное и стеклянное в квартире принимается звенеть. Юля открыла дверь, чего-то смутилась. Проводила в комнату. Мужские тапки в доме не водятся, пошёл гулять в носках. Хорошо помню нагретый солнцем паркет. К марту я так устал от холода, хотелось лечь в лужу света, прижаться к нагретым деревяшкам и заснуть. Паркет затёртый, горбатый я люблю такой. Юля дразнила коленками, куталась в халат, расставляла чашки. Спросила, приходили ли ещё письма. Я достал последнее, не пропадать же. Полночи вымучивал.

Она с ногами забралась в кресло, слушать. Внимательная, как сова. Не хватало попкорна, для цельности образа. Я стал читать.

«Здравствуйте, Юля.

Расскажу Вам о Норвегии.

У нас в больнице работает Лёша Вовк, знаменитый психолог. Жена его, Катя, тоже психолог. За обедом они говорят о влиянии антрекота на структуру личности. Я спросил их, легко ли жить психологу с другим психологом. Они всё подробно рассказали, и самое понятное слово было — „фрустрация“.

Летом они отдыхали в Норвегии. Это каменистая страна с тёмной водой и злобным климатом. В пути повстречали байкера, хмурого аборигена. Лёша выпускает ненужные подробности. Может показаться, они въехали в Норвегию, а навстречу байкер. Это не так. Они долго ехали, ехали, потом уже навстречу байкер.

Встреча произошла в придорожном кафе. У Кати в машине орал народный американский ансамбль ZZ-Top. Не в живую, только запись. Если бы Катя привезла с собой их самих, доверие было бы полнее. Но и так неплохо вышло. Байкер распознал в Кате человека. Он подошёл и признался интимно, что его зовут Чел. Представил и своего коня: „Катя, это Харли Дэвидсон“. Когда у твоего мотоцикла такая приличная фамилия, то не важно, как зовут тебя самого. Обычная вежливая женщина тактично упала бы в обморок от восторга. Но Катя любит тонкости, она психолог. Она сказала:

— Слушай, Чел, заведи мотор, я хочу послушать, как он бухтит.

У психологов это называется „знать, как почесать свинью“. Милтон Эриксон рассказывал об одном молодом человеке. Юноша был хромой и продавал работы Зигмунда Фрейда скотоводам Дикого Запада. То есть как бы дважды хромой, на голову тоже. Скотоводы отказывались покупать психологическую литературу. Упрямо избегали прогресса. У юноши даже возникло подозрение, что ему не рады. Однажды он шёл печальный после очередной не-сделки. И увидел весёлую свинью в тёплой луже. Взял камень и стал чесать свиную шею. У свиней нечувствительная шкура, чесать их надо чем-нибудь твёрдым и шершавым.

Юноше хотелось, чтобы хоть кто-нибудь его любил в тот день и благодарно хрюкал. Потому что скотоводы хрюкали неприязненно. Дружбу мальчика и скотины заметил фермер. Он подошёл и сказал:

— Малыш, я куплю все твои книжки, потому что ты знаешь, как чесать свинью.

Так вот, Катя знала, как почесать байкера. Чел завёл своего ишака. Катя послушала, покачала головой и сказала „ц-ц-ц“.

Чел был растроган. Он подумал цитатой из Толстого: „…откуда в этой русской барыньке такое понимание каменистой норвежской души?“ И не выдержал, позвал Катю кататься. Многие девчонки трусят ехать в темнеющий лес с бородатым мотоциклистом. Но Катя захотела оставить приятное впечатление о русских женщинах. И сказала весело: „Конечно поедемте, граф. Отворяйте ворота!“

Чел предупредил, чем выше скорость, тем держаться нужно крепче. Обними меня, бэби.

Когда они выезжали на дорогу, У Чела было счастливое лицо. Доверчивая Катя прижималась к нему в районе кожаной спины, мужчинам нравится такое доверие. А у Кати глаза были огромные. И как бы говорили: „Прощайте, маманя и люди добрые, сейчас я убьюся“.

И вот они вернулись с прогулки. Но всё стало наоборот. Катя светилась как галогеновая фара. А глаза байкера Чела выкатились, рот открылся и весь он посинел. Он как бы хотел сказать: „Прощайте, люди добрые, дышать мне больше нечем“.

Послушная Катя всё сжимала и сжимала кольца своих объятий. Она вела себя, как восторженный тигровый питон. Ей никто не сказал, что с торможением можно отпускать грудную клетку водителя. Она уже затянула Челу новую талию, в районе сосков. Ему бы хотелось немного воздуха. Но Катя считала, главное сейчас — безопасность пассажира. Конечно, потом её руки разжали. Байкер Чел с шумом всосал в себя половину норвежского кислорода. Теперь он знает, что граниты, фьорды, — это вовсе не круто, когда в мире есть объятия русских психологинь…

Юля, меня завтра выписывают. Может быть, мы однажды увидимся. Или спишемся, хотя бы. Но вряд ли это будет скоро. Мне в понедельник на работу, я обленился тут ужасно. Хочу спросить у психолога Кати курс противоленивой терапии. Боюсь, там окажется обычная русская жестокость: „Вставай, иди работай“ или „Чего лежишь, дармоед“. Если знаете что-то о нежных методах принуждения к труду, напишите.

Спасибо Вам за тихое Ваше внимание,

Всего доброго,

У Юли хорошо. Особенно, если без тапок. Тикают напольные часы. По виду им лет двести, здоровенные. Зелёный диван, классика жанра. На таких уютно целоваться, притушив торшер. Не удержался, представил, как держу хозяйку за руку и бочок. Она тихая. Наверное, перепугалась бы. Сначала.

Пили чай, Юля рассказывала. Папа военный. Сама она преподавала фортепьяно в музыкальной школе. Почти моя коллега. Была замужем. Так себе, не понравилось. Вышла в двадцать. А в двадцать семь влюбилась в другого, в женатого. До одури, до прокушенных губ. А он в неё. Его жена узнала, ревновала, маялась. Не хотела отпускать. Думали, она за деньги держится. Этот Юлин возлюбленный состоятельный человек. А его жена возьми и сигани с девятиэтажки. Пробила крышу грузовика, такой удар был.

И с Юлиным мужем несчастье вышло. Психанул, погнал свой «БМВ», разбился. После этого какая жизнь? Два покойника. В развале семьи всегда виновата победившая женщина. Значит обе смерти на Юле. Три года выжившие ходили параллельными дорогами — вроде вместе, вроде врозь. То есть, этот мужчина, он говорил, рассосётся, давай поженимся. Но внутри что-то сломалось. Кисла, кисла, потом и вовсе угодила в больницу. Врачи говорили, надолго. Три года лежала, только хуже становилось. И вдруг приходит доктор Мотя, со своей экспериментальной программой.

Юля помолчала.

— Скажите, Матвей, это ведь вы писали? Эти письма. Вы ведь придумали русского психа Алексея?

Она мне нравится. Как в детском саду, хочу подарить ей парусник, водить за руку и вместе обедать. Мне бы чуть постараться. Зайти ещё в гости, выпить бочку чая. К лету убедить себя, что влюблён. И срослось бы. Вон, диван какой зелёный.

Я разозлился. Вспомнил, зачем здесь. Стал рассказывать про Питер. Как писал рекламу для колготок и кетчупов. Про жёлтые Катины пирожки и чёрное пианино Ашота. Про Еву в белом пальто. Чем хуже, тем лучше, чего врать-то. Юля смотрела в чашку, потом в окно. Ничего не сказала. Только «пока» и «звони, если что». Чмокнула в щёку, улыбалась набок. Я знал, потом пожалею. Мне бы остаться. Но вспомнил чердак, наше с Евой ночное сопение. И как она бежала по снегу, когда я нашёл её.

Прощание скомкали. Я наврал про срочные дела. Обещал зайти ещё. Неловко обнял её и вышел. В трясущемся трамвае отражался в стекле и повторял своему отражению: ты дурак, боже мой, какой же ты дурак.

Штурмовать крепость Яблокова в третий раз я точно не пойду. У него там злой Гагарин. Такого из гаубицы только можно перевоспитать. Нужно Рому выманить. Он же, гад, не выходит почти. Бродит по своим тупикам и коридорам. Как дух бесплотный.

Я отправился на переговоры к бабе Лизе. К самой милосердной представительнице клана. Втайне я надеялся её завербовать. Наверное, предложи мне тогда кто-нибудь всемогущий заплатить жизнью, лишь бы всё по моему вышло — я бы согласился. Не потому что так важна цель. Просто надоело всё, хоть плачь. Увидеть Еву, что-то сказать, главное, а дальше хоть трава не расти.

Первый раз за зиму расстегнул куртку. С крыш течёт, прохожие переняли у котов манеру щуриться. Бабы Лизы подъезд так промёрз, весной в нём и не пахнет. Дверь в квартиру приоткрыта. Странно. Постучал — ответа нет. Сунул нос в прихожую, потом в кухню. На плите булькают чьи-то огромные кости. Какого-то крокодила поймали и варят холодец. Телевизор беседует сам с собой, уговаривает выбросить к чертям тефлоновые сковородки. От них исходит страшная угроза. Квартира напоминает корабль в бермудском треугольнике. Журнал «Наука и жизнь» рассказывал. Мотор гудит, винты крутятся, в кубрике кофе ещё горячий, вода из крана льётся, а людей нет. Будто вознеслись. Я обошёл комнаты — тишина. Сбежали все. Вытащил телефон, хотел звонить Марку. И вдруг услышал своё имя. Кто-то звал меня шёпотом из спальни. Спальня была пуста. Я только что проверил. Стало жутко. Взял на кухне кочергу, вернулся для детальной беседы с призраком. Под кроватью заворочались. Заглянул, увидел перепуганную Серафиму. Глаза как тарелки.