Александр Яковлев - Голоса над рекой
Да, казалось, нужен был Распутину такой читательский подход, казалось…
Но…
Валентин Григорьевич, с трудом сдерживая гнев, если не сказать ярость, заявил, махнув рукой на стену, что «эти слова» («Не плакать, не смеяться, а понимать»), возможно, только тем и могут привлечь «чье-то»(!) внимание, что принадлежат «этому(!) Спинозе», лично же для него, Распутина, они никакого значения не имеют, так как писателю, сказал он, вовсе не требуется какого-то там особого читательского ПОНИМАНИЯ (да, так он сказал). Ему, например, Распутину, напротив, дороги чувства («плакать, смеяться»!) — «душевные переживания»… И что вообще — ни во что ему, читателю, как раз и не следует ВНИКАТЬ (ПОНИМАТЬ!): ПРОЧЕЛ, ПОЧУВСТВОВАЛ ВСЕ, ДОСТАТОЧНО!
Еще бы, Господи, ну да как же без чувств-то (слез, смеха!), без этих самых «душевных переживаний» читать книги?! («Над вымыслом слезами обольюсь».)
Конечно, невозможно, да никто так и не читает. Но это же ясно, это банальность.
А кроме того, чтение душой, сердцем ведь тоже понимание, да еще какое! ОТРИЦАТЬ ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ!
Пусть, пусть этот вид понимания больше подкорковый, чувственный, нежели корковый (умом — разумом — интеллектом), ну и что? Просто такой ВИД понимания — сердцем! — был ближе Распутину, дороже. Ну и хорошо! Нормально! Но почему Валентин Григорьевич так активно протестовал против такой великолепной мысли Спинозы, такой точной?
Почему читательский ум прямо-таки отвергался Распутиным, был для него таким отталкивающим, пожалуй, даже и ненавистным? Думающий читатель, стремящийся проникнуть в суть созданного им был чужд ему, — почему?
Вот это и было непонятно, неясно.
Распутину очень понравилось, когда Вера Иннокентьевна, одна из старших сестер больницы, сказала, раскрасневшись, смущаясь: «Я не знаю никаких там правил, но считаю, что Настена при Андрее, как медсестра при тяжелом больном, которого она никак, ну никак не может бросить!» И правда: хорошо сказано! Но ведь это же не тот АНАЛИЗ, к которому «Свеча» готовилась весь месяц, это же НЕ ВСЕ! Но в том-то и дело: Распутину большего не надо было… (А, может, он прав? Ну-у… Кто-то пусть решит…)
Выходит, действительно, зря они так готовились к этой встрече, рассуждали, спорили, зачитывали вслух куски из книги, зря возникали у них бесконечные МИКРОДИСПУТЫ — то в коридорах больницы, то в ординаторских? Нет, конечно, не зря, нет, но всем как-то не верилось, было не по себе, когда Распутин всерьез говорил, прямо УВЕРЯЛ ИХ, что ему НЕ НАДО никакого их «понимания», но он подчеркивал это и подчеркивал и был словно очень сердит и на них — тех, кто стремился понять и, конечно, на «этого Спинозу»…
Поэтому и вышло, что хотя диспут был интересным, долгим, горячим — ни к чему не привел. В том смысле, что автор, сжав губы, устремив куда-то вдаль свои черные жгучие глаза, стоял на своем: Андрей — ПЛОХОЙ, очень плохой, и не зря он чуть ли не превращается В ЖИВОТНОЕ, В ЗВЕРЯ, вот и воет, как волк (последние слова Распутин сам не произнес, но был рад, когда их произносили другие, очень рад).
Из-за него, Гуськова, погибает прекрасная женщина — Настена, прощения ему быть не может — НИКАКОГО И НИКОГДА!..
О роковой роли войны, ситуации и слова не сказал, не сказал и о «потере сердца», и что не каждый может и умеет его терять… Валентин Григорьевич вообще никак не отозвался на их стихотворный монтаж, в который они вложили столько сил и страсти, столько вдохновения — его будто и не было вовсе, или будто Распутин абсолютно не слышал его…
Все, конечно, хорошо кончилось, да и вообще ведь — хорошо было. Шутка ли? — у них в гостях, у простых медсестер, САМ Распутин — Писатель N 1 их Времени! Сам этот факт!! Все горды были ужасно, горды и благодарны, ну и потом — ведь больше всего было восторженных отзывов, искренних и таких заслуженных! Я не пишу о них только потому, что в самих этих отзывах в общем-то не было чего-либо особо ярко-индивидуального, интересного: ну, хвалили повесть, восхищались Настеной, но это все-таки были общие места. Говорили, правда, о смелости и новаторстве писателя, но не уточняли, в ЧЕМ же эта смелость и новаторство. То есть повесть действительно поняли, и поняли именно душой, чувствами, не проникая вглубь, в суть, потому и не могли объяснить, в ЧЕМ конкретно были новаторство и смелость (а они ведь действительно были), но поскольку все же самое главное было отгаданорадость, даже какое-то воодушевление, словно флюиды, передавались друг другу, в зале царила атмосфера праздника, тепла, единства.
Лицо Распутина покрылось красными пятнами, вся суровость его как бы опала.
Валентин Григорьевич смущенно улыбался, что очень шло ему, был искренне растроган и сказал, что ТАКИХ ВСТРЕЧ У НЕГО ЕЩЕ НЕ БЫЛО. Вот ведь!! И бывшие «углы» нисколько не чувствовались, — они ведь не только могли быть — должны! — диспут же был, всяк свое говорил, обсуждали, спорили, и хорошо, что спорили, а не молчали, для того и собрались, да и Распутин вон как доволен!
И было много цветов в дар писателю, очень много…
И передана была Валентину Григорьевичу — с ладошки на ладошку славная, деревянная статуэточка медсестры, — маленькая, в косыночке с красным крестиком и медицинской сумочкой, тоже с крестиком. Сестру все дружно решили назвать «Настеной» (На второй встрече, о Шукшине, была вторая такая же, названная «Анной» — по имени главной героини распутинской повести «Последний срок», и была тогда уже договоренность и о третьей встрече, где будет непременно такая же третья медсестра, которой они тоже дадут какое-нибудь хорошее, дорогое писателю женское имя. Увы… третьей встречи не было, хотя сестры горячо приглашали Валентина Григорьевича в 87 году для обсуждения его последней повести «Пожар», написанной в 85 году и опубликованной, как чаще всего бывало, в любимом его журнале «Наш современник». Но… не приехал к ним Распутин, почему-то не приехал… Очевидно, какие-то другие дела и заботы отвлекли (увлекли?) его, может, времена чуть изменились, но «чуть» — это для них, а для Валентина Григорьевича, может, и не «чуть», трудно им было понять… Он, когда его приглашали, говорил теперь совсем не так, как в предыдущие разы. И почему-то резко, совсем коротко, как с чужими, и вообще — как-то чудно: дескать, какой там диспут еще! И чувствовалось: не-до-вас!)
Ну, а тогда, тогда хорошо было.
В конце Распутин автографы раздавал, его много фотографировали, благодарили. Да, хорошо было.
Наконец Распутина проводили в приемный покой больницы, к которому должна была подъехать легковая машина, чтобы увезти писателя домой, в Иркутск.
Пока ждали ее, в приемник зашел мой муж (из своей больницы). Поздоровавшись с писателем, он извинился: «Жаль, не мог послушать. Партсобрание было».
И тут Валентин Григорьевич громко, очень громко, на весь приемник, отчетливо произнес: «А поменьше бы этих партсобраний было! Партия да партия! Куда ни плюнь! А к чему она, эта партия, зачем? Мы уже до того дошли, что даже так стали говорить: «Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это!» Вот до чего докатились!» Угольные глаза его пылали. Губы были сжаты, так что их совсем не было видно…
Вот это да-а-а!!
Все, кто был в приемном покое, опешили, смутились, опустили глаза, головы (76-й год ведь!).
Многие, конечно, восхитились смелостью писателя, мы с мужем — во всяком случае.
Тут подошла легковушка, и Валентин Григорьевич, высокий и статный, богато и изящно, но очено скромно одетый, утопающий в цветах, попрощавшись со всеми, уехал домой.
«О».
«Остановись на миг, останови миг и осмотрись: как прекрасны, как сложны, как ранимы, как завидно свободны, как лучше тебя все собравшиеся за столом».
(А.Цыбулевский)«О, други, не надо этак!»
(Слова из речитатива заключительной части 9-й симфонии Бетховена)«П».
Перед какой безвестностью зимой,Каких еще тревог и потрясенийТак свеж и ясен этот мир осенний,Так сладок каждый вдох и выдох мой?
(А.Твардовский)И было стихотворение одного из любимых ее поэтов — Наума Коржавина:
Предельно краток язык земнойОн будет всегда таким.С другим — это значит то, что со мной,Но — с другим.И я давно победил эту боль,Ушел и махнул рукой:С другой… это значит то, что с тобой,Но — с другой.«Помни меня! Я тебе никогда не чужая.Помни меня, не забудь меня! Слышишь? Не за…»
(П. Антокольский)У деда с внуком были свои разговоры, часто повторяющиеся. Внук был мал, а у деда не так уж много было прекрасных воспоминаний, а разговоры чаще всего строились именно на них, на дедовых воспоминаниях…
Ну вот, был у них, среди других, разговор о фазанах, точнее, о павлинах.
