Александр Яковлев - Голоса над рекой
Эпиграфы были не только лозунговые. Был, например, музыкальный эпиграф: на пианино прозвучало Andante Cantabile из 5-й симфонии Чайковского — как знак беды, трагедии….Затем медсестры со своим руководителем и ее младшей дочерью прочли стихотворную композицию, рефреном которой были слова Николая Панченко из его потрясающей «Баллады о расстрелянном сердце»:
Убей его! — и убиваю.Хожу, подковками звеня,Я знаю: сердцем убываю,И вот — нет сердца у меня.
То есть совершенно прямо «Свеча» говорила об УБЫВАНИИ СЕРДЦА на войне и у НАШИХ солдат, о потере его, об аморальности войны, ЕЕ вине… Шел подход к тому, что Андрей Гуськов, герой разбираемой повести, хотя и является дезертиром, но дезертиром не НАСТОЯЩИМ, не ПРЕДНАМЕРЕННЫМ — дезертирство для него самого оказалось внезапным, неожиданным («Оттуда, с фронта, конечно, не побежал бы, а тут показалось вроде рядом», «Я же не с целью побежал…») Он прежде всего ЖЕРТВА войны, жертва человеческого бездушия, ибо сердце на войне убывает не только у солдат, примером чего является поведение даже врачей — ведь именно они, врачи госпиталя, отправляют Гуськова после тяжелого ранения (третьего по счету) сразу на фронт: «Можешь воевать — и точка!» Дня не дали на побывку домой, хотя был он так близко!
Ах, Гуськов «чуть ли не лизал свои раны» — только бы увидеть родителей и жену, всего себя «до последней капли» приготовил он для встречи — жил этим… Ну нисколько он не сомневался, с первого дня не сомневался отпустят… Все бывалые мужики в палате были уверены: дадут не меньше 10 дней.
А врачи до таких чертей устали, обалдели от всего, что сердце-то и потеряли! И запросто потеряли («И вот — нет сердца у меня…»). Оно ушло у них на зверский труд по ПОЧИНКЕ тьмы других, кроме Гуськова, солдат, хотя, конечно, не обязательно было бы при этом терять сердце…
Ошарашенный Гуськов бегал «по врачам», — кричал, доказывал, просил, горячился, ругался… НИЧЕГО НЕ ВЫШЛО.
Никто не захотел даже выслушать его. Выпроводили врачи Гуськова из госпиталя: «Можешь воевать — и точка».
И — ТОЧКА!
Вот с чего началось дезертирство это. ВОТ С ЧЕГО!
Не будем же забывать! Говоря об этой книге, прежде всего будем помнить именно ЭТО — иначе ошибемся уже с самого начала.
И если по большому счету — не Гуськов главный виновник несчастий, описанных в повести, если не сказать — вообще не виновник, хотя Евг. Евтушенко в книге очерков «Завтрашний ветер» пишет о «бегстве от боязни расплаты за вину…»
Какая же вина? Желание перед тем, как снова «под пули, под смерть», взглянуть на родных — «только один-единственный денек побывать дома, унять душу — тогда он опять готов НА ЧТО УГОДНО» — ему дышать было нечем, до того захотелось увидеть своих — ВЕДЬ ДОМ-ТО БЫЛ РЯДОМ, РЯ-ДОМ-ЖЕ!
Вина ли это?
Вина, как не вина, коли не получено на то официального разрешения, без чего ты испытывать подобные чувства не имеешь права! (Ну, чувства-то, положим, никому и никакие не запретишь, но ведь они предшествуют делу! А вообще-то, чувства у советского солдата должны быть ВСЕГДА ПРАВИЛЬНЫМИ, то есть такими, как велит Родина, партия, сам товарищ Сталин, так что…)
Мечась по вокзалу в ожидании поезда, своего состава на запад, на фронт, вскочил Гуськов, как сомнамбула, в подошедший, как нарочно, именно иркутский, да еще с каким-то иркутянином, с которым только познакомился, бойко подстрекающим его к посещению родных.
Да, чувства на миг захлестнули Гуськова, и мига этого было достаточно, чтобы вскочить в поезд…
Итак, это ВИНА.
Что же БЕГСТВО?
Все те события, которые составляют толщу повести, что сам Распутин, САМ (!)
назвал «ОТЧАЯННЫМ ВЫВЕРТЫШЕМ СУДЬБЫ», тем «ТУПИКОМ, выхода из которого НЕТ», чему может быть лишь страшное имя: НЕВОЗВРАТНОСТЬ, — то, что выдает действительность, жизнь, когда наступает та убыль, потеря сердца, о которой шла речь. (Выходит, обсуждаться предлагался ТУПИК??)
Конечно, не каждый и в этом случае побежал бы, не каждый, будь он даже и в шаге от своего дома.
Есть особые люди, понимающие воинский долг как АБСОЛЮТ. Но Гуськов, этот простой мужик, хотя и не был как эти люди, долг свой тоже знал.
Он провоевал почти всю войну, был хорошим разведчиком, не раз был ранен, контужен был, лежал в госпиталях, но о бегстве не помышлял (о, мечтал, мечтал о побывке домой, всяко примеривался, но то были именно мечты, чтобы согреть душу, да и подразнить нас писатель хотел!), а тут… тут… ну, так сложилось, сошлось так, НАПРОСИЛОСЬ прямо: ведь не зря же Гуськов не вызвал в госпиталь Настену и родителей, как это делалось уверен был, что явится нежданно сам, что его, конечно, отпустят хоть на денек! А как же! Это ведь естественно: дом-то недалеко, да и ранение у него было тяжелое и не первое, к тому же ведь война кончалась. Что, действительно, стоило отпустить человека на денек на побывку?! А тут — не отпустили, не вышло!.. Вот он и рванул, не понимая поначалу, что делает, а ведь и обернуться хотел — успеть на фронт!
А когда все понял — было поздно: никто бы его не простил, не помиловал: ему маячил один расстрел.
И он видел его, показательный, когда расстреливали двух солдат за побег, причем одного — прямо мальчика, ребенка…
Нет, боялся Андрей…
Ну, судите, судите теперь Гуськова за этот его страх, су-ди-те! В том же своем очерке Евтушенко, упоминая Гуськова, называл его только так: Андрей Гуськов, дезертир из повести Распутина». Звучит это абсолютно утвердительно, запросто, как само собой разумеющееся, преподносится как аксиома, то есть Евтушенко действительно припечатывает ПОДЛИННОЕ ДЕЗЕРТИРСТВО. Но ведь это значит, что он не делает и малейшей попытки какого бы то ни было осмысления? Да, не делает.
Но не все в клубе «Свеча», совсем не все, в 76 году были согласны с его концепцией, но и согласных, конечно, было немало, и когда они, согласные, говорили об этом (Андрей — дезертир), Распутин согласно кивал — не так уж, чтобы очень сильно, не унижал себя кивками, но, безусловно, ему нравились такие выступления, очень нравились, он был с ними согласен, и это было видно.
И все же, как мы говорили, согласными были не все, что было важно: за время существования «Свечи», равное к моменту первой встречи с Распутиным четырем годам, многие сестры, как и гости клуба, коих всегда было немало, уже умели смотреть на войну несколько иначе, для себя по-новому, и они не могли видеть в Андрее преднамеренного дезертира.
СУДЯ ПО ВСЕМУ, ТАЛАНТЛИВЫЙ ПИСАТЕЛЬ САМ НЕ ВПОЛНЕ ПОНИМАЛ, ЧТО ОН НАПИСАЛ, КАКОЕ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ СОЗДАЛ! — такое нередко бывает.
Ведь по сути, по глубинной своей сути, Распутин показал не «бегство за вину», как утверждает Евтушенко, а этот самый ужас войны, ее безжалостность, бесчеловечность, именно эту легкость потери сердца, и ВСЕМИ (!). И еще — столь важное: НЕОБХОДИМОСТЬ (!)
КАЖДОМУ (!) — «КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК!»* — быть ГЕРОЕМ!
Очевидно, сам того не желая, Распутин показал, как НЕ ЗАПРОСТО дается это самое геройство, то есть, что оно — НЕЕСТЕСТВЕННО, невозможно для всех. И сейчас (СЕЙЧАС-ТО!) это уж никак не может быть секретом! (Почему же сам Распутин делает из этого СЕКРЕТ, почему??)
Сейчас мы должны знать, что было по-всякому и всякое, и в том числе настоящее, преднамеренное, прямое дезертирство, и — не в единичных случаях, НЕ В ЕДИНИЧНЫХ — иначе незачем было бы об этом писать!! Ведь не ради же исключительного случая написана книга?? Да что дезертирство! — а изменники, полицаи, каратели? Вот и КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК!.. Так что не будем делать «БОЛЬШИЕ ГЛАЗА»
…Несколько выступающих сестер высказались за то, что Гуськов вообще НЕ ПОНИМАЛ войны — ну, что ли, не осознавал ее политически — не каждому ведь это дано.
«Откуда она свалилась, эта война, откудова взялась?» — в недоумении думал Андрей Гуськов и потому, наверное, принял ее не как общую беду, а чуть ли не как личную обиду… Он даже на Ангару обиделся: течет все в ту же сторону… И провоевав ПОЧТИ ВСЮ ВОЙНУ, 3,5 ГОДА, все не мог к ней привыкнуть, завидовал мужикам, которые шли в бой спокойно, как на работу. Он — не мог, хотя был хорошим солдатом. Странно, не правда ли? Ходить в бой спокойно, как на работу — не то же ли это самое, что ХОДИТЬ, ПОДКОВКАМИ ЗВЕНЯ, ВЛАДЕЯ ЧУДОМ? То же самое! И это — для большинства! А вот Гуськов не мог… Хорошо это или плохо?
Очень важный вопрос. Пусть каждый ответит на него для себя.
И тем не менее, это, это: БЫЛ ХОРОШИМ СОЛДАТОМ! Это тоже всем нам, обсуждающим повесть, надо помнить!
Ее, повесть, надо непременно очень четко разобрать, прямо-таки построчечке, понять хорошо, — вдруг писатель нас специально запутывает?..
Они, сестры, и пытались разобраться, понять за месяц подготовки к диспуту.
И, казалось, Распутину как раз это и было нужно — такой читательский подход, это стремление именно ПОНЯТЬ, что он написал, вникнуть… Книга ведь была непростая — как жизнь, но в жизни-то пытаются разобраться! Казалось, Распутин давно ждал этого и вот, наконец, дождался, услышал кроме известных ему текстов то, что было для него так важно, так дорого, что ему, возможно, никто еще и не говорил, а то, что это так, выяснилось очень скоро, да и в критических статьях того времени иного толкования, нежели: «Гуськов — дезертир» — не было. Во всяком случае она, руководитель «Свечи», тщательно следившая за литературой, ничего другого не находила. Конечно, что-то она могла пропустить, но речь ведь шла об общей тенденции. И только спустя 11 лет (!) в том же сборнике Евтушенко она нашла, что Гуськов в ТОМ ЧИСЛЕ (!) и «преступление самой войны», но в очерке это было всего лишь одной-единственной фразой, так, МИМОХОДОМ БРОШЕННОЙ, и вовсе не на ней были авторские акценты. Конечно, не на одном Евтушенко свет сошелся, но мысли его были взяты ею за модель, тем более, что написано это было в 87 году, то есть и спустя 11 лет после их встречи писали именно (или примерно) так же — ничего не изменилось.
