Шамай Голан - Последняя стража

Мама слышит этот не произнесенный вслух призыв мальчика и поворачивает к нему свое затуманенное болью и страданиями лицо. «Она не видит меня», — в отчаянии думает Хаймек. Но вот мама встряхивает головой, возвращаясь из неведомых своих далей. Разгоревшийся огонь отражается в ее зрачках. Некоторое время она смотрит на пламя очага. Ее запавшие щеки начинают медленно розоветь. Запавший рот раздвигается слабой улыбкой.

— Огонь, — удовлетворенно произносит она. И улыбается еще шире. — Огонь. Спасибо, сынок. Я хочу… я хочу сказать, что если я… если мне…

Она наклоняется над кастрюлей, и окончание фразы Хаймек почти не слышит. Лишь отдельные разрозненные слова долетают до его слуха:

— Сынок, запомни… если я… есть детский дом…

Голова ее клонится все ниже и ниже, и Хаймеку слышно, как слезы ее шипят, падая на раскаленные камни.

— Лепешку хочешь? — слышит Хаймек. И оборачивается.

Это Ваня, его новый друг. Ване столько же лет, сколько Хаймеку. Но разве можно их сравнить? Ваня — парень бывалый, сорвиголова, и ему все нипочем. Таких, как он, на рынке собралась целая банда. Все ребята ушлые, тертые-перетертые, только держись.

По причине, известной только ему, Ваня Хаймека опекает и учит этого дурачка уму-разуму. В данную минуту, правда, он просто беспризорный ребенок. Он изображает из себя скаковую лошадь. Он носится галопом по рыночному склону, высоко подбрасывая ноги и хлопает себя по заду.

— Н-но, ленивая! — покрикивает он сам на себя и ржет, как заправский жеребенок. — Н-но-о!

Базарный народ кругом добродушно смеется.

Смеется и Хаймек. Эх, если бы он мог стать таким, как его друг Ваня. Это парень, что надо. Дружить с Ваней одно удовольствие.

Но случаются и размолвки.

Совсем недавно, к примеру, вся ватага прогулялась — просто так — до товарной станции. Как раз от грузовой платформы отходил состав с углем. Не успел Хаймек и глазом моргнуть, как Ваня заскочил в вагон и тут же на обочину полетели блестящие куски антрацита. Через мгновение Хаймек остался один: остальные оборванцы, мгновенно разбежавшись, подобрали весь уголь до пылинки и исчезли, будто под землю провалились. Ваню эшелон увез едва ли не за километр. Вернулся он с очень довольным видом: на уголь спрос был неизменным, а цена высокой.

— Ну, — спросил Ваня Хаймека, — видел?

Хаймек подумал.

— В Торе сказано: «Не укради». А ты?

— Что — я? — не понял Ваня.

— Ты украл.

Ваня остолбенел.

— Я — украл?

— А разве нет?

— Конечно, нет. А ты, Хаймек, дурак.

— А ты — вор, — решительно отрезал Хаймек.

Ваня посмотрел на него с презрением:

— Украл… Ну, допустим. Но это не кража по-настоящему. Кража — это когда у человека. А это из вагона. А вагон чей? Ничей. Пройди по насыпи хотя бы до семафора, увидишь, сколько всякого добра валяется. А мы — что? Ну, взяли мешок угля. Всего-то.

Но Хаймек стоял на своем: воровать — нельзя.

— Ну ладно, дурачок, — ничуть не обидевшись, сказал Ваня и дружески щелкнул Хаймека по носу. — Пойдешь сегодня со мной на базар, там увидишь, что значит воровать. А то болтаешь, а что почем — не знаешь.

— Ладно, — сказал Хаймек.

И в тот же день увидел своего друга Ваню в действии. Согнувшись, как обезьяна, Ваня пронырнул под длинным рядом прилавков, забитых самыми разнообразными товарами. Над прилавками высились внушительные женщины, сверкавшие сталью и золотом зубов. Они громкими голосами расхваливали свой по большей части действительно превосходный товар: сухофрукты, плов, ароматные супы, которые тут же булькали в больших котлах, черепашье мясо, вкусом не уступавшее самому откормленному цыпленку. Тут же можно было получить омлет из черепашьих яиц, лакированные початки вареной молочной кукурузы и, конечно, только что вынутые из печи-тандыра самые разнообразные лепешки. Народу, как всегда, было не продохнуть: сотни людей ходили, смотрели, нюхали, пробовали, торговались, уходили, возвращались и даже покупали.

И жевали, жевали, жевали…

В этой толчее Хаймек, стоя в сторонке, наблюдал за Ваней.

Следить за ним — одно удовольствие. Бесшумным призраком передвигается он под прилавками. Вот он задержался возле кожаной сумки, свисающей чуть ли не до колен с шеи одной из торговок, грозным утесом возвышающейся над прилавком. Толстуха ни секунды не подозревает о грозящей опасности: она зорко смотрит за своим товаром, успевая при этом болтать с такой же, как она, золотозубой соседкой. Движения Вани неторопливы, скупы и точны. Хаймек употребил бы слово «ленивы». Мгновение — и в руках у Вани холодно сверкает лезвие опасной бритвы «Золинген». Еще мгновение — и из вспоротого брюха сумочки посыпались смятые рубли, трешки и десятки, которые благополучно перекочевывают Ване за пазуху. А сам Ваня легкой тенью уже выскользнул, никого не потревожив, из дальнего конца торговых рядов и пустился наутек; вся шайка, окружив его, бесследно растворяется в базарной сутолоке.

Хаймек не двинулся с места. Как зачарованный, он стоял и смотрел на ничего не подозревавшую торговку. Он понимал, что стоять и глазеть так — опасно, но любопытство было сильнее опасности. Чем же все это закончится — вот что хотел бы он знать.

Он узнал это скоро.

Молоденькая женщина подошла к торговке и купила кукурузный початок. Собираясь отсчитать ей сдачу, торговка сунула руку в сумочку, и над рынком пронесся отчаянный вопль ограбленной женщины.

— О-о-о-о! Украли! Ограбили! Все… все деньги! Помогите! Милиция!

Было бы преувеличением сказать, что крики эти вызвали к жертве всеобщее сочувствие. Каждый продолжал заниматься своим делом. Даже слова утешения не нашлось ни у кого. Хаймек, похоже, оказался единственным, способным на сострадание. Именно это чувство заставило его подойти к стенающей толстухе и огорчено произнести:

— Тетя…

Торговка с минуту смотрела на мальчика своими маленькими, налитыми кровью глазками, а затем, тыча в него толстым, как сарделька, пальцем, закричала с удвоенной силой:

— А-а-а! Вот он! Вот! Хватайте его!

Здесь уже было не до колебаний и раздумий. Хаймек, как говорится, взял ноги в руки и помчался прочь, проклиная свое любопытство, торговку и лучшего своего друга Ваню.

Этот печальный опыт послужил ему хорошим уроком. Конечно, решил он, к Ване и его банде он и близко не подойдет. Как на грех, его друг и покровитель решил испытать решимость Хаймека самым простым способом. Вот тогда-то Хаймек и услышал за своей спиной:

— Лепешку хочешь?

Хочет ли он лепешку? У Хаймека со вчерашнего дня не было во рту ни крошки. И Ване это хорошо известно. Так как же он может задавать такой вопрос? Но ведь задал. И тут не было праздного любопытства. Значит Ваня, судя по всему, задумал совершить разбойный набег на лепешечные лотки: ватага разбегается и с ходу опрокидывает один лоток, на лету подхватывая снедь… всем достается по лепешке… только он, Хаймек, опять останется ни с чем, ибо сказано в Торе: «Не укради…»

Ваня снова тихонечко ржет рядом, потому что он опять не Ваня, а призовой рысак. Он перебирает ногами, всхрапывает, бьет себя по заду и покрикивает: «Тпру-у-у…»

— Лепешку хочу, — тихо говорит Хаймек, — а воровать не хочу.

И он глотает голодную слюну.

— Ох, ну ты и дурак, — на этот раз огорченно говорит Ваня. — Ну что ты заладил: воровать, воровать. Идем, посмотришь, как можно добыть лепешку у этих болванов, у чучмеков, — так Ваня называет местный люд. — И воровать не надо.

Если бы этим утром Хаймек не видел, как его друг орудует ржавой опасной бритвой, может быть, он бы ему и поверил. А так…

— Знаю я тебя, — грустно говорит он. — Ты-то улизнешь. А меня схватят милиционеры. Нет, не пойду. У меня мама дома одна, у нее ноги не ходят. Она меня ждет.

— Ждет… — насмешливо тянет Ваня. — А ты припрешься с пустыми руками, да?

— Но Тора… — с отчаянием бормочет Хаймек.

— Вот и накорми свою маму Торой, — грубо говорит Ваня и поворачивается к Хаймеку спиной. Но потом меняет гнев на милость.

— Клянусь, никакого воровства сегодня больше не будет. Узбек сам даст. Идем, глупый. И маме что-нибудь принесешь… Тебе и делать-то ничего не надо — смотри и учись. Что ни получим, все пополам. Ну? Запрягай пролетку, лошади устали ждать.

И рысак снова забил копытом.

Вскоре они уже находились в зерновом ряду.

Словно на военном параде, выстроившись в линию, почти полностью укрытые за огромными мешками с зерном, сидели, скрестив ноги, неторопливые узбеки в вышитых шелковой нитью тюбетейках. Их стеганые халаты были подпоясаны одним или несколькими — в зависимости от количества оставленных дома жен — платками, заменявшими им кушаки, редкие бороды струились с пухлых щек. Вид у всех этих почтенных людей был отменно важным. Время от времени то один, то другой погружал свою руку в мешок и, вынув полную горсть зерна, пропускал ее меж пальцев. То были люди особой касты, отличные от других торговцев на рынке, — они говорили на своем, особенном языке, носили свои особенные одежды и даже жили в своем обособленном квартале. В глазах мальчика они были обитателями другого, сказочного мира. Он смотрел на них с восхищением, близком к восторгу.