Доминик Дьен - Голубой дом
— А позже? Вы ведь были знакомы много лет!
— Мы ненавидели расспросы, потому что ненавидели фликов и все, что с ними связано. Мне совсем не нужно было спрашивать документы, чтобы впустить его в мою жизнь.
Майя в отчаянии рухнула на диван в Евиной мастерской. Мать приблизилась к ней и прошептала:
— Не плачь, дорогая. Оно того не стоит.
Майя подняла голову и взглянула в лицо матери. Она не знала, верить ей или нет. Ева включила Первую симфонию Малера и вернулась к мольберту. В этот утренний час мастерская была залита светом. Изящным движением руки Ева поправила седые пряди, выбившиеся из узла на затылке, глубоко затянулась сигаретой. На ней был бежевый льняной костюм. Она показалась Майе красивой и безмятежной. Майя почти забыла, какой суровой и непреклонной всегда была ее мать.
Морис был озабочен. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, снова сел. Стало уже жарко. Он расстегнул вторую пуговицу на рубашке. Нервно кашлянул и снова встал. Рассеянно взглянул в открытое окно на площадь перед мэрией. Там бегали дети, кричали и пели. Он подумал о своем внуке. Хотелось взять его за руку и заговорить… о деревьях, о цветах, о самолетах в небе, о Жанне, его бабушке…
Незадолго до того ему позвонила Майя и сказала, что разговор с Евой ничего не дал. У нее не было никакой надежды разыскать Архангела. Она была в отчаянии.
Морису удалось немного ее успокоить. Там, на другом конце провода, она кусала костяшки пальцев, чтобы не расплакаться. У нее заболело горло от слез. Она обещала Морису обо всем забыть. Оставить свои намерения, не думать о них. Ее голос то и дело прерывался. Морис был взволнован. Она прошептала ему: «Я тебя люблю». Это было впервые. Он стиснул в руке трубку и прижался к ней губами. Прошептал в ответ: «Я тоже тебя люблю». Ему было жаль, что он не сказал об этом первым.
Он отошел от окна и нажал кнопку селекторной связи. Когда Мади ответила, он попросил, стараясь говорить деловым тоном:
— Вы не могли бы соединить меня с капитаном Алларом из жандармерии в Праисс?.. Спасибо, Мади!
Полицейский фургончик остановился возле здания мэрии ближе к вечеру. Шорох тормозов и звук хлопнувшей дверцы прозвучали в ушах Мориса с пугающей отчетливостью. Он взял у начальника полиции большой плотный конверт и проводил его вниз. Морис чувствовал смущение: он впервые использовал служебные полномочия в личных целях. Вернувшись в кабинет, резко надорвал конверт, на котором большими черными буквами было написано: «Лично и конфиденциально», и вынул оттуда два документа. Первый был протоколом судебного заседания, состоявшегося 12 февраля 1971 года. Второй — отчетом о вскрытии тела Алена Хоффмана.
12 февраля 1971 года Морису исполнилось двадцать два. Накануне он вернулся из Экса с узлом грязных вещей. Он очень давно не приезжал на уикэнды в Сариетт. Той зимой было так холодно, что мать постелила ему на кровать красную пуховую перину, отчего ложе сделалось очень узким. Он еще спал, когда услышал, как хлопнула входная дверь. В их доме она никогда не хлопала. От шума он проснулся и по голосам родителей внизу понял, что случилось что-то серьезное. Голоса звучали взволнованно, и это было непривычно. Морис подумал о бабушке, и его сердце тревожно забилось. Потом он вспомнил, что ее похоронили еще прошлым летом, и у него пересохло в горле. Ему представилось, что по городу несется грузовик с отказавшими тормозами, и это видение ужаснуло его. На глазах выступили слезы, и он не нашел в себе сил сразу встать. Он услышал, как отец поднимается к себе в кабинет, потом снова спускается. Ему показалось, что его легкие сейчас разорвутся. Когда на пороге его комнаты появилась мать с бледным лицом, он прохрипел имя Майи. В зеленых глазах матери промелькнуло удивление, и она прошептала: «Да, дорогой, ее папа умер. Ален умер!» Тревога Мориса разразилась потоком слез. Мать обняла его, и он почувствовал тепло ее тела, прижавшегося к его обнаженной груди. Он не осмеливался сказать, что плачет от облегчения. Его тело обволакивало нежное тепло, и уже ничто не имело значения, даже смерть Алена.
На протяжении трех следующих лет Морис потерял сначала мать, умершую от рака, потом Жанну, умершую во время родов. Еще совсем юная жена оставила ему Милу как свидетельство своей любви. Одинокими ночами Морис прижимал к себе ребенка и обещал ему найти в себе силы жить. Счастье и беззаботность покинули его. Ему было двадцать пять. При воспоминании о тех мрачных временах Морис закрыл лицо руками.
В кабинет зашла Мади, чтобы попрощаться с ним, как делала это каждый вечер. Потом она еще долго вспоминала, как господин мэр сидел за столом и плечи его содрогались от рыданий. Потрясенная, она на цыпочках вышла из кабинета. Она и представить не могла, что мужчина в таком возрасте может плакать как ребенок. «Завтра утром принесу ему пирожных», — решила она, выключая компьютер.
Морис нацарапал на листке бумаги имя и фамилию, потом машинально добавил дату и место рождения Патрика Суриаля. Тайна Архангела была раскрыта. Морис снова вложил документы в конверт. Он знал, что завтра Майя должна уехать.
Ему захотелось увидеть внуков. Обнять Альфреда, услышать, как Изабель дразнит его с тем средиземноморским акцентом, который всегда заставляет его вспоминать о матери и о Жанне. В этот вечер ему показалось, что женщины, которых он любил, пришли к нему, чтобы сказать последнее «прощай». Он позвонил Майе и сказал ей, что собирается к Милу. Положив трубку, он снова ощутил жар во всем теле.
Глава 24
ОНИ проговорили полночи. Морис побуждал Майю уехать быстрее, не дожидаясь конца месяца. Он понимал, что душой она все равно далеко отсюда.
Потом она заснула, сжимая его член в руке.
Они покинули Сариетт рано утром. Сидя в кафе в аэропорту Мариньяна, Майя рассеянно жевала круассан. Запах кофе вызывал у нее тошноту. Она поставила чашку на липкий столик и нежно взглянула на Мориса. Он изменился. Синие глаза стали ярче, взгляд — веселее, лицо — спокойней. И она тоже изменилась. Не из-за выгоревших на солнце волос и загара, а из-за ласк, объятий, любви. Это наполнило ее новой силой взамен утраченной. Но улыбки у обоих были напряженными.
Они молчали, держа друг друга за руки.
Когда я снова почувствую, Майя, как раскрытые влажные лепестки твоей плоти скользят по моему животу, а твоя грудь прижимается к моей? Сколько времени придется ждать, прежде чем мы снова заснем в одной постели? Я люблю тебя. Люблю чувствовать твое горячее тело рядом с собой, когда просыпаюсь. Я больше не хочу каждый вечер в одиночестве возвращаться к себе. Хочу слышать, как наши голоса звучат, перебивая друг друга, когда мы ужинаем вместе. Я люблю тебя. Я не хочу заниматься любовью больше ни с кем. Я люблю твое тело, цвет и запах твоей кожи. Люблю твои стоны и ласки. Люблю, как твои губы и язык скользят по моему телу. Я люблю тебя. В моем сердце, в моих мечтах ты — моя жена. Но ты этого не знаешь. Если бы я рассказал тебе о своей любви, мне пришлось бы заговорить и о том, что я никогда не решусь вспоминать одновременно с тобой: о тысячах километров, которые пас разделяют. И что я скажу? «Не покидай меня. Оставь свою семью, работу, Париж и переезжай жить ко мне. Пусть горячие ветра Сариетт избороздят морщинами твои щеки. Пусть твои легкие до последнего вдоха будут наполнены запахами тимьяна, персиков, оливковых деревьев и сушеной лаванды. Вернись и оставайся со мной до конца наших дней просто потому, что я люблю тебя до безумия?..» Смогу ли я произнести это? Нет, я боюсь, что эти слова побудят тебя еще быстрее уехать вместо того, чтобы остаться… Меня тошнит от запаха кофе… Хочется разреветься… Просто безумие — с тех пор, как мы вместе, я снова могу плакать! Пора привести в порядок свои эмоции, пока я окончательно не лишился того панциря, который защищал меня все эти годы…
— Тебе пора, дорогая, — вслух произнес он, взглянув на часы.
Потом встал и подхватил с пола чемодан Майи. Она молча проследовала за ним до самого выхода на посадку. Морис обхватил ее лицо ладонями, гладил ее волосы, нежно проводил кончиками пальцев по губам. Целуя ее, он прошептал:
— Я люблю тебя. Я тебя люблю.
Не дав ей времени ответить, он начал уходить, но, сделав несколько шагов, снова обернулся. На губах его была улыбка, и он помахал Майе рукой. Майя поставила чемодан на багажный конвейер. Ей было так нестерпимо грустно, что хотелось лечь прямо на пол и больше никогда не подниматься.
Садясь в машину, припаркованную на стоянке аэропорта, Морис почувствовал головокружение из-за того, что Майи не было рядом. Наручные часы от Пайеро показывали десять утра. «Это будет долгий день», — сказал он сам себе, заводя мотор. Жара плотной мантией окутывала город и гудящие клаксонами автомобили. Морис отключил мобильник, поставил кассету «Дорз» в стереомагнитолу и врубил максимальную громкость, чтобы полностью отрешиться от внешнего мира. «Сегодня вечером, — подумал он, переходя на первую скорость, чтобы подняться по крутой дороге, ведущей в Сариетт, — поиграю на гитаре. Той, старой, гибсоновской. Со дня смерти Жанны я к ней так и не прикасался».
