Александр Старостин - Шепот звезд
— Да? А я и не знал.
— Плохо, что не знал.
Комаров подумал, что Иван Ильич на правах старинного приятеля явился единственно ради того, чтобы поиграть у него на нервах. Его лицо цвета красного кирпича (о таких говорят: морда кирпича просит) стало свекольным под аккуратным белым ежиком.
— И это все? — спросил он.
— Нет.
— Что еще?
— Я перегоню ероплан.
— Ты шутишь?
— Вроде бы нет.
— Может, тебя кто-то попросил об этом? Может, чего-то пообещали? кинул наводящий вопрос Комаров.
— Никто ничего не обещал. Просто я перегоню. Вот и все.
На неподвижном лице КО, эмоции которого выражались только оттенками красного спектра, на этот раз шевельнулось что-то похожее на надежду: скажи такое кто-нибудь другой, Комаров бы и слушать не стал — времени жалко, — но Иван Ильич никогда не был замечен в пустословии и, если память не изменяет, выкручивался из самых рискованных ситуаций. В Антарктиде только благодаря ему Комаров не повторил последний подвиг Чкалова. Но великий летчик нашего времени крутился в зоне аэродрома, а они остались бы в горах Антарктиды, куда ни одна собака не сунулась бы за их останками.
— Мой инженер не пойдет на риск даже за крупный гонорар, — вздохнул Комаров. — И я его понимаю. Оповестил АТБ — у базы энтузиазм равен нулю. Твой сынок — малый умный… Технарей, правда, и слесарей дает, но они выступают как частные лица — вольнонаемные. Если что случится, он умоет руки.
— Знаю.
— Твои действия?
— Сперва твои… это… действия. Инженера отправляй в отпуск, сам тоже. Меня оформи временно инженером…
— А командир?
— Махоткин.
— Рискуете.
— Мы того… отрисковались.
— Молодцы! А если не сыграете в гроб, будете говорить, что Комаров струсил.
— Мы… свое отговорили. Можем и помолчать.
— Но нет ничего тайного…
— Если хочешь, будь в комиссии по списанию аэроплана. Комиссия ведь едет списывать?
— Ну и что? Поедет, конечно.
— Задержи всех в Ванкареме. Отдохните там денек. Водки попейте.
— А ты и Махоткин?
— Полетим на лед.
— Что затеяли? Повторить подвиг Челюскинской эпопеи? На место гибели «Челюскина» летали, помнится, тоже из Ванкарема? Но вас звезды не ждут. Разве что гонорары, — намекнул он.
— Много говорим.
— Ладно. Что мне делать?
— Немедленно выпиши мне командировочное удостоверение. Без него и на завод не пустят.
— Дальше?
— Ты в понедельник летишь с комиссией и делаешь… это… маленькое изменение маршрута: летишь в Энск.
— И что?
— И садишься на заводской аэродром.
— Слушаю.
— Я там буду ждать вас с тележкой… Загружаемся, летим на лед.
— Если даже вы и замените на ероплане тележку, экипаж не обязан на нем лететь. Рисковать башкой никто не обязан.
— Там будет видно.
— И будет прав: ведь узлы навески тележки наверняка вывернуты при ударе о торос. Сама тележка весит полторы тонны. Прибавь сюда скорость набегающего потока. Ведь шасси убирать нельзя. Представляешь, какая будет сила сопротивления?
— Пиши удостоверение и приказ о моем назначении.
— Ты меня, Иван, в гроб вгонишь. И сам сыграешь в ящик.
— Не бойся. Смерть — это не страшно.
— Ты знаешь, что такое полет с выпущенными шасси? Самолет вверх никак не лезет, хоть сдохни. Разгоняешь в горизонте, подрываешь…
— Зато на посадку пойдет хорошо.
— А Махоткин?
— Он привезет техников и слесарей.
— Ты хочешь сделать из него технаря?
— Он все умеет. Но ты введи его в комиссию. Он временно КО.
— Ну и самодеятельность!
— Пиши бумаги.
— У меня нет денег даже на твой билет, а служебного дать не могу. Сегодня воскресенье! Никого нет.
— Мне положен льготный. Деньги есть.
— А в Энске?
— Есть свои люди. Хватит говорить. Вылет через двадцать минут.
— А билет?
— Вот.
Иван Ильич показал билет, вложенный в паспорт.
— Погоди. Не все обдумано.
— Все обдумал. Прощай, Толя.
«Ну, если обдумал, то ладно».
Иван Ильич обладал нечастым даже в авиационной среде свойством соображать, когда нет времени на размышления, а за спиной уже скалится курносая и слышен «шепот звезд».
«Он одинаково медленно соображает что на земле, что в воздухе», шутили летуны, чтоб как-то оправдать свою некоторую нервозность в гробовых ситуациях.
— Погоди, Ваня! Николай Иваныч, надеюсь, в курсе, что ты едешь на лед? Ведь на льду сейчас ничего хорошего.
— В курсе.
— Ну что ж. Тогда все в порядке… И в понедельник будем в Энске, сказал Комаров, довольный тем, что начальник АТБ «в курсе». Не пошлет ведь Крестинин-младший своего батьку на заведомо гробовое дело.
И только когда Крестинин вышел, Комаров протрезвел.
— Какого черта? Какого… — забормотал он. — Что мне, больше всех нужно? Вечно этот бугай всех взбаламутит, на уши поставит. И Махоткин такой же… Отбоялись, отговорились… Впрочем, если сынок в курсе дела…
Комаров стал глядеть по сторонам, словно чего-то искал. И увидел муху.
— Здравствуйте, — сказал он мухе. — Сейчас мы решим ваш вопрос. Присаживайтесь.
Муха села на занавеску. И это была последняя в ее жизни посадка.
* * *КВСа (командира воздушного судна) среди членов экипажа узнать проще простого, даже если он и ростом не удался, и моложе своих товарищей, и его не играют, как короля окружающие, — спокойное осознание опасности профессии и ответственность за чужие жизни меняют человека и внутренне, и внешне, хотя он всего-навсего пересел из правого кресла в левое. Одно из главных свойств командира (левого пилота) — умение отвечать за свои слова, а еще лучше не произносить лишних слов. Если самолет оказывается в сложном положении (отказ техники, болтанка ясного неба, непонятные небесные явления), а командир говорит или у него вырывается само собой: «Братцы, я тут чего-то не понимаю» — экипаж бросает в озноб. Нельзя командиру произносить такое, что повлияет на работоспособность и настроение товарищей: все мы (особенно если наше рабочее место отделено от земли тысячами метров) не очень умны, переменчивы и не уверены в себе. И еще. Человек, умеющий выполнять на тренажере упражнение на «отлично», в реальной обстановке делает то же самое, но посредственно; стараться уменьшить этот разрыв — сокровенное желание каждого и приходит с годами, когда на место естественного мандража приходит трезвый расчет. Иногда, впрочем, попав почти в безвыходное положение, приходится очертя голову идти на «ура».
КВС Кириленко, став КВСом, почти не претерпел изменений: не мог выработать в себе командирский ответственный характер. Некоторые за глаза называли его счастливчиком, маменькиным сынком или «Киндером» за его любовь к тому, что простительно юному второму пилоту: увлечение восточными единоборствами, возрастной недомузыкой, недержание языка. Но жареный петух, приготовленный на каждого из нас, не дремлет, а только ждет подходящего момента, чтобы клюнуть.
Еще вчера жизнь Кириленки была прекрасна, и вдруг все коту под хвост. Откуда выскочил этот гадский торос? И вообще, какого черта он решил, что полосы может не хватить, и садился впритирку? Ах да! Хотел показать короткий пробег. Кому показать?
Молодой, красивый КВС, к тому же каратист, чью жизнь мог омрачить разве что рост ниже среднего и связанные с этим сложности общения с прекрасным полом, не пожелал вылезать из спального мешка, даже когда зазвонили по рельсу на обед.
Он поселился в палатке гостеприимных аэрологов, так как для летного экипажа, прилетающего и тут же улетающего, на льдине место жительства не предусматривалось. И наверное, впервые в жизни задумался о судьбе, разрушающей наши порой самые скромные надежды. Впрочем, надежды Кириленки не были скромными: он уходил в международный отряд, оформился и даже успел получить «провозную»: познакомился с трассой, аэродромами, побывал в Калькутте, Дели, Сайгоне и Сингапуре и был влюблен в налаженный быт этих стран и человеческое обращение с ЛПСом. И сдуру решил использовать свой отпуск с пользой: подработать в когда-то родном отряде (век бы его не видать!). А деньги ему были позарез нужны, так как его новая пассия имела поэтическую душу и требовала роз и шампанского.
И вот — пожалуйста: поцеловался левой ногой с торосом.
Он, что называется, не был, в отличие от своих товарищей, романтиком Севера и мечтал только о международных линиях и вообще о загранице, где люди не живут, как скоты. Что у нас? Грязные улицы, помойки, ворье, хулиганье, крикливая речь, неаккуратные женщины, визжащие дети и никакой уверенности ни в завтрашнем дне, ни в сохранности приобретений. Нет, не любил он ни «эту страну», ни Север и был убежден, что все любящие «суровую красоту» врут: принято восторгаться природой, синими льдами, северными сияниями и прочей гадостью. И этот «глобальный обман» пошел от всякого рода журналистов и писателей, начиная с Джека Лондона, который Севера не знал, так как заболел цингой и все свои отчаянные приключения пережил только в воображении.
