Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Самым удивительным, а может и самым невероятными было то, что вся эта быстро меняющаяся гамма чувств нахлынула на меня в какое-то удивительно короткое, я бы даже сказал, электронное время. Все началось с той минуты, когда Виолетта вышла на сцену, а кончилось в миг, когда она дошла до авансцены, чтобы поклониться публике. „Черт возьми, – думал я, пока она окидывала невидящими глазами зал, – куда же девалась та, другая, Виолетта? Она была более хрупка и нежна, не так чувственна и умна с виду, как эта”…
Виолетта села за рояль и за некоторое время замерла неподвижно, вперив отсутствующий взгляд в нотные листы. Потом ее белые, обнаженные до плеч руки вроде бы незаметно коснулись клавишей, и в притихший зал золотым дождем хлынули волшебные звуки. Она играла изумительно, мне показалось, что золотой дождь струится мне в душу и там, где падают капли, распускаются дивные радуги или возникают образы дорогих сердцу людей.
Виолетта начала первое отделение концерта Брамсом, кончила Бетховеном. Когда она заиграла „Лунную сонату”, я увидел отца, поджидающего Снежану на углу напротив памятника патриарху; я кружился на льду „Арианы” с той, другой, Виолеттой, а потом мы с ней взялись за руки и пошли вдоль заснеженной аллеи, и сверху на нас сыпался дивный пушистый снег.
Но вот музыка смолкла, снегопад кончился, когда Виолетта поднялась из-за рояля, та, другая, ее младшая сестра, мигом исчезла. Аллею парка залило ярким светом.
Соффиты озаряли сцену ослепительным блеском, Виолетта, взволнованная, чуть побледневшая, вежливо кланялась публике, которая награждала ее бешеными аплодисментами. Все встали и восторженно аплодировали. Я тоже поднялся с места. Глаза наши встретились, и она, как мне показалось, побледнела еще больше, а может, просто дело было в освещении. Скорее всего, это была игра света, потому что по губам Виолетты скользнула легкая улыбка, в которой не было ни тени смущения, напротив, – в уголках губ мелькнул какой-то девичий задор.
К великому удовольствию публики, она вновь села за рояль – на такой жест способны далеко не все „звезды”, – и ее руки, казавшиеся сделанными из молочно-белого мрамора, вновь устремились к клавишам. Когда же вспорхнули первые звуки и золотой дождь опять пролился над залом, у меня на лбу выступил пот. О, небо! Виолетта играла Брильянтный вальс Шопена! Та самая мелодия, которая час назад звучала в моем сознании, теперь гремела над миром. Она напоминала влюбленным, что самая светлая радость быстротечна и потому надо петь и танцевать до самозабвения. Боже, что это была за музыка!
И этот номер публика проводила овациями, потом начался антракт, все встали, чтобы до второго отделения немного размяться, погулять по коридорам, сходить в буфет. Я невольно взглянул на сцену, у меня было такое чувство, что на нее тут и там еще падают запоздалые капли золотого дождя.
Вторая часть концерта была посвящена Стравинскому и Бартоку. Я не был поклонником современной музыки, и потому сказал себе, что Брамса и Бетховена с меня вполне хватит, тем более, что в придачу я получил еще и Шопена. Но уйти втихомолку было неприлично, и я спросил билетера, как пройти к мадам Николовой. Он мне сказал, как ее найти. Впрочем, туда устремились многие другие ценители ее искусства, только все они несли букеты, я же стоял с пустыми руками… Тогда я попросил того же билетера раздобыть мне букетик цветов и сунул ему в руку банкнот далеко не самого низкого достоинства. Через две минуты он мне вручил роскошный букет гладиолусов, благо это ему ничего не стоило: он, видимо, опустошил какую-нибудь вазу, стоявшую возле уборной мадам.
Минуту спустя я удостоверился, что этот пройдоха утащил букет не то что из коридора, а прямо из уборной „мадам”. Это было нетрудно сделать, потому то там толклось множество людей.
Как бы то ни было, я проложил себе дорогу – плечи у меня слава богу, крепкие, – и вошел. Войдя, я увидел, вернее, почувствовал, что Виолетта меня ждет. Она беседовала с элегантными красавцами, которые окружали ее плотным кольцом, а взгляд ее то и дело устремлялся к двери. Увидев меня в дверном проеме, Виолетта довольно бесцеремонно раздвинула своих почитателей и, шагнув мне навстречу, протянула руку.
– Наконец-то! – ласково и непринужденно сказала она. Я подумал, что она протянула мне руку из опасения, как бы мне не пришло в голову ее расцеловать при людях. Бедняжка! Она, вероятно, воображала, что я такой же, как пятнадцать лет назад.
Когда она представила меня своим поклонникам, один из них вдруг вспомнил:
– Кажется, господин инженер – создатель говорящего робота, не правда ли?
– Он умеет не только говорить, но и ходить! – засмеялся я.
– О! – воскликнул тот же господин. – Ваш робот, наверное, умеет провозглашать лозунг: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”?
– Непременно постараюсь доставить вам удовольствие, и в следующий мой приезд вы услышите этот лозунг своими ушами! – сказал я и довольно бесцеремонно засмеялся. Этот тип в смокинге напоминал ворона.
Над дверью вспыхнула красная лампочка. – Проводи меня до сцены! – попросила Виолетта.
Она кивнула на прощанье своим приятелям и взяла меня под руку.
– Я из газет узнала, что ты здесь, – сказала она.
– Завтра вечером улетаю, – сказал я.
– Жаль! – вздохнула она. – Через неделю я повторю свой концерт, и ты бы смог опять услышать Брильянтный вальс.
– Как-нибудь в другой раз! – сказал я.
– Да, конечно! – согласилась она.
Она была веселая, и я подумал: „Черт возьми, может, ей тоже кажется, что я – такой как я есть сейчас – это не я, а мой старший брат?
Это предположение (насчет несуществующего брата) меня не очень задело, однако же и не воодушевило. У лесенки, которая вела на сцену, Виолетта остановилась и сказала:
– Жди меня завтра около одиннадцати перед бассейном у парка Тюильри. Ты знаешь, где это?
Я успел побывать в Лувре и потому ответил, что знаю.
– У меня для тебя есть изумительный сюрприз! – улыбнулась она поощрительно и слегка сжала мне руку.
Этот интимный жест возродил в моей душе недавнюю полупечаль.
Перед гостиницей я встретил Васю Ефремова из советской делегации. Он был в черном костюме.
Мы с ним были знакомы со студенческих лет, и потому я спросил его панибратски:
– Ты что – на банкет собрался?
– Откровенно говоря, – сказал Вася, пожимая плечами- не люблю я их!
– Умные тосты и скучные разговоры с незнакомцами, сидящими рядом? – поддел я.
– Именно! – вздохнул Вася. – Терпеть не могу.
– Я тоже. И потому решил не идти.
– Ты это серьезно?
– Серьезно!
– Молодец! – Вася улыбнулся.
– А может, съездим в Булонский лес, а потом посидим в каком-нибудь кабачке, хочешь?
– Что ж, пожалуй, я не прочь прогуляться. Ты мой друг, и я не могу оставить тебя одного! – сказал Вася и протянул мне руку.
Мы около часа побродили по аллеям, вспомнили старика Мопассана, а потом отыскали неподалеку небольшой ресторанчик и засиделись там до полуночи.
Не помню, чтобы меня когда-нибудь тянуло напиться, я никогда не был охотником до спиртного, но в тот вечер я, кажется, переборщил.
На другой день я нарочито оделся как можно небрежнее, вместо рубашки с галстуком надел водолазку и, испытытвая невольную дрожь при мысли об „изумительном сюрпризе”, который меня ждал, отправился по бульвару Елисейских полей к парку Тюильри. Я пересек площадь Согласия и вскоре очутился перед бассейном, за которым тянулась километровая аллея. Часы показывали половину десятого. Вот тебе и на! Несмотря на свои страхи, я явился на свиданье за полчаса до назначенного времени!
Ничего не поделаешь. Я погулял по аллее, потом остановился перед бассейном и стал смотреть на площадь, за которой открывалась изумительная перспектива замыкаемая Триумфальной аркой. Было около одиннадцати, когда я увидел Виолетту, идущую со стороны улицы Риволи. Боже мой, на ней было белое платье в синюю горошинку, какое она носила летом пятнадцать лет назад! Что ж, это было весьма мило с ее стороны, и если в этом и состоял сюрприз, то я готов был благословлять бога: воскресшее приятное воспоминание – почти всегда праздник. Но, несмотря на это платье, проклятое чувство, будто я вижу ее сестру, охватило меня с прежней силой.
Как бы то ни было, мы поцеловались в губы.
Потом пошли в ближайшее летнее кафе, уселись на плетеные стулья за плетеный столик и я заказал два коньяка.
Мы заговорили о вчерашнем концерте (с таким же успехом можно было начать с погоды!), и Виолетта сказала, что ее не удивило то, что я удрал после первого отделения. Ей хорошо известен мой довольно старомодный вкус. „Почему старомодный?” – спросил я. Она только пожала плечами. Видно было, что мое бегство ее обидело. Ну что ж, она имела право обижаться. Но если бы я ей сказал, что не выношу Стравинского после Бетховена, она бы рассердилась еще больше. Не из-за Стравинского, дело было вовсе не в этом.
