Альберт Родионов - Серое небо асфальта
— Что ты на меня всё время поглядываешь? я, что должен отвечать на твои дурацкие вопросы? это я к тебе припёрся или ты?.. — психанул Димка, мысленно представив щель под комодом… — И вообще, книжка моя про Буддизм, тебе-то чего надо? Грека древний! Иди раков ловить!
Демиург, как всегда тонко улыбнулся; наверное, так улыбались своим пациентам Фрэйд, Юнг или знаменитые воспитатели — воспитанникам, те о ком мог слышать Дима — Макаренко, Сухомлинский, Ушинский, и кивнул:
— Будда почти мой ровесник… но дело не в возрасте, а в глубинном смысле определённой философии, я ведь к этому и веду тебя, сам же спрашивал… а теперь… "Припёрся!" Вот я и говорю: А память? Память-то осталась, значит и время, и нет смысла — времени, быть во времени, достаточно одного неделимого понятия. Подобное имел ввиду Платон, рассуждая о бессмысленности множества небес:
"…Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса".
Димка хотел уже ответить: что Ботхисаттва просит за него потому, что некому будет ему налить, но промолчал, услышав металлическое шебуршание ключа в замке двери…
Дверь хлопнула, глухо токнули по половику каблучки и голос
Лизы заполнил пространство:
— Ты дома?.. — Тишина промолчала. — Судя по обуви всё продолжается?! — её голос задрожал раздражением. — Эй… freeman, ты где? — она толкнула дверь в туалет.
— Занято! — ответило оттуда. — Кстати, всё забываю спросить, ты мой расчет получила?
— Получила, уже давно, только расчет, без премиальных!
— Ну и хрен с ними! — он резко нажал на ручку унитаза и тот, как всегда, истерично разразился водопадом чувств, испытав чуть ли не катарсис.
— Ну-ну… — тихо ответила Лиза и, скинув туфли, прошла в комнаты. Когда загремела посуда на кухне, он осторожно покинул туалет и хотел прошмыгнуть мимо.
— Звонил Фрэд, сказал, что приедет не скоро. Мы с ним обсудили твоё поведение, нужно что-то решать! — Голос Лизы — спокойный и грустный, остановил его поползновение скрыться и возмутил новостью.
— Обсудили с Фрэдом!.. — он встал, уперев руки в боки… — Да кто он такой, чтобы обсуждать отца?
— Ты его очень обидел! — тихо прозвучало с кухни.
— А то, что мне пришлось увидеть, он тебе рассказал?
— Рассказал… — Посуда перестала греметь, вода журчать и голос с кухни зазвучал более отчётливо. — Он уже вырос, в принципе.
— Вырос?
— А ты когда первый раз был с женщиной? Сколько тебе было лет? — Лиза остановилась в проёме двери, и заходящее в окне солнце пронзило тонкую юбку, осветив её стройные ноги.
— Мне было восемнадцать, — Дима облизнул пересохшие губы, глядя на манящий силуэт всё ещё молодой и красивой жены.
— Ну и ему… почти… через два месяца! — она снова скрылась в глубине кухни.
Дима, словно заворожённый прошёл туда и обхватил Лизу, вытирающую полотенцем посуду, сзади… Его руки полезли под пояс её юбки, ощутив упругий тёплый живот, скользнули под резинку трусиков, но их тут же жёстко сжали и выгнали вон.
— Не надо Дима, от тебя плохо пахнет, ты сейчас асексуален… я не знаю, что ещё тебе сказать. По-моему, ты сделал выбор, а взявшись за гуж — держись, иначе какой ты муж, какой же это выбор, так баловство одно. Где твои убеждения? — она грустно усмехнулась и оставила его одного в царстве розового кафеля.
— Хорошо, я перееду на дачу, раз так! — крикнул он и, подняв крышку, заглянул в пустую кастрюлю, так, сам не зная зачем, просто нужно было что-то сделать. Потом ему захотелось что-нибудь разбить, сломать, он даже замахнулся кулаком на стеклянную дверь… Потом сел на кухонный табурет и задумался…
Её мягкие шаги остановились рядом и рука, тоже мягкая и родная, погладила по спутавшимся волосам…
— Ты должен уйти, не на дачу, а совсем, в никуда, туда, где ты видишь своего Бога… Иначе будет только хуже! Ты должен многое познать, раз испытываешь такую тягу к падению, которое почему-то называешь взлётом.
Дима поднял голову и грустно так… ласково… посмотрел ей в глаза…
— Глупенькая слепая лошадка! Я всё равно тебя люблю! — Войдя в комнату, он открыл бюро и, достав тоненькую пачку денег, положил в портмоне. — Ты не против?
— Конечно! Они тебе будут нужнее, но когда кончатся, желаю, выдержки настоящей мужской, без тени инфантильности. — Лиза стояла и смотрела, как он одевается, собирает большую сумку. Её сложенные накрест руки, нервно похрустывали пальцами, и он понял, что видимое спокойствие даётся ей с трудом.
Когда дверь за ним захлопнулась, она перекрестила её и сказала:
— Храни его Господи, что бы там ни было!
* * *
Он шёл по знакомым с детства улицам, закинув сумку за плечо, и думал о Лизе… Она очень повзрослела! Это сделал он, лишив её детской непосредственности и иллюзий, в вечных спорах, скандалах, в борьбе за лидерство, за спасение сына, человечества, наконец. Она тоже не уступала… молча, тихо, неуклонно требуя отдаться власти накопления материального, отринуть мечты, желание проявить себя в чём-то ином — творческом. Ему казалось, что он мог бы употребить свой талант, на который почему-то всегда уповал, будучи абсолютно уверенным, что он есть и его гуще, чем у многих; с большей пользой для общества, семьи, своих амбиций, в конце концов. Но разбить стену толщиной в века, он не мог, мог разбить голову… — она была тоньше!
— Неужели все и везде так же ненавидят людей, не желающих смирно стоять в строю, шеренге, ранжире, очереди, толпе; одеваться в одежду одних тонов, покроя; носить похожие туфли, причёски, лица? — подумал Дима и, ускорив шаг, вспомнил, как месяца два тому, утром, перед работой, вышёл на стадион, пробежаться…
Накручивая круг за кругом, он приятно потел и темнел мокрой узенькой полоской на подбородке; такие бородки входили в моду… В Швеции, воочию, он их встречал десять лет назад, а судя по картинам великих они всегда существовали, топорщились, свисали с челюсти модников мужчин, но у нас они только входили.
Пробегая мимо двух уборщиц, подметавших стадион, он поймал их быстрый взгляд, усмешку и услышал фразу:
— Надо же хоть чем-то выделиться!
— Увы, больше нечем! — он остановился, тяжело дыша и виновато глядя на них. — Не за метлу же, в самом деле, браться!? — и побежал дальше. Ответил удачно, но настроение всё же было испорчено, стало обидно до слёз за свой народ и его неизменную ментальность.
ГЛАВА 14
У пивного ларька Виктора не было. Завсегдатаи, неприятно поморщившись, всё же сказали, что теперь он торчит у универсама, что слишком умный для того, чтобы иметь постоянное место, потому и бегает, как савраска: туда — сюда…
В это время Витя дружно оттягивался со старыми приятелями… Очкарик громко смеялся его шуткам, Коклюш тоже натянуто улыбался… Оказывается, сегодня Витя получил пенсию.
— О-о-о… — Увидев Дмитрия, он не дотянул опять до олимпийской символики, совсем немного, но видно было, что встрече рад. — А ну плесни моему другу, — одноразовый стаканчик установился под струю согревающей… — Давай Дима, за нас — творцов!
Дима пил и косил глазом по сторонам, замечая, что тост не понравился, — Очкарик скривился, словно от лимона, Коклюш закашлял… Но ничего, постепенно улыбки водрузились на места, а как иначе, ведь пенсия Виктора находилась лишь в начальной стадии разработки.
— А куда это ты с сумой? — Витя улыбнулся.
— Жена, небось, попёрла! — Коклюш проявил догадостливость, тоже радостно улыбаясь. — Сука! — прибавил он и улыбнулся ещё шире.
— Пасть заткни! — Виктору не понравилась фамильярность алканавта и, увидев, погасший взгляд Дмитрия, он подошёл к нему вплотную. — Что? это ничтожество угадало?
— Угадало! — кивнул Дима.
— Нормально… не расстраивайся… Жить есть где? — Витя, вытащив бессменный, неопределённого цвета платок, шумно высморкался.
— Нет, пока…
— У меня перекантуешься, а там посмотрим… Только мамаша моя… придётся потерпеть! — он ободряюще хлопнул Диму по плечу, решив, что теперь можно.
* * *
— Твою мать! Где ты шляешься, выродок? — раздражение старческого сиплого голоса, оторвало Димкину причёску от кожи головы, по меньшей мере, на сантиметр. — Небось, деньги пропить успел? А матери ничего не принёс!? Я тут вся в говне лежу, моче, принимаю так сказать грязевые ванны, а этот… — старуха прошлась более забористым матом по "этому" и Димка осторожно, прячась за спиной Виктора, протиснулся в комнату.
В углу, у окна, на одноместной панцирной кровати лежала старая женщина со всколоченными седыми волосами. Её когда-то красивое лицо было испещрено морщинами и злобой… Если бы не злая гримаса, возможно, она имела бы более привлекательный вид, но что было, то было и никогда никого не красило.
