Алексей Федотов - Свет во тьме
– В честь Гая Юлия Цезаря, родители историю очень любили, особенно античную, – нехотя ответил протодиакон.
– Ну, на Цезаря вы при всем уважении не тянете. Да и на гая не похожи, все же вам уже около семидесяти лет. Вот у нас начальник одно время работал резидентом в Западной Европе, так там, говорит, этих гаев пруд пруди, даже старых. Хотя если бы были похожи… советское законодательство, знаете ли, беспощадно к подобным элементам!
– Вы надо мною издеваетесь, что ли? – вскинулся старик. Он не понял, что имел в виду полковник, но безошибочно определил, что что-то очень гадкое.
– Нет, я просто пошутил. Пожалуй, для удобства я даже запишу вас в свой агентурный список под именем «цезарь». Нужно же вас чем-то поощрить за многолетний добросовестный труд.
Наверное, не нужно говорить, что именно протодиакон Юрий был тем бухгалтером, который давал показания на стороне обвинения вместе с протоиереем Петром Козлевичем во время суда над митрополитом Исайей.
Глава 6.
Уполномоченный Совета по делам религий по Петровской области Евгений Алексеевич Иванов отличался от своего предшественника Тимофея Ивановича Николаева как небо от земли. Николаев был грубым, неотесанным мужиком, большим любителем выпить, ни во что глубоко не вникающим. Его работа сводилась к тому, чтобы вести себя с верующими по возможности по-барски, но так, чтобы при этом не получить взысканий ни от местных властей, ни от Совета.
Евгений Алексеевич был человеком совсем другого склада. Он имел религиоведческое образование, был кандидатом наук, работал доцентом на кафедре марксистско-ленинской философии в Петровском пединституте. Стать уполномоченным его заставил скорее научный интерес. Тема докторской диссертации, над которой он трудился, была связана с изменением мировоззрения верующих в условиях развития социальных отношений в обществе. Поэтому он с радостью согласился с предложением работать практически на данном участке.
Уже с первых шагов его многое разочаровало. Евгений Алексеевич был очень начитанным человеком, кроме того, до работы в институте он пять лет проработал директором сельской школы, где судьбы учеников и их семей были перед ним как раскрытые книги. Поэтому он и теоретически, и практически хорошо разбирался в хитросплетениях человеческих отношений, в сложном процессе становления человеческой личности. Положения своей будущей диссертации он не строил на том, что с развитием социализма все религиозные пережитки отомрут сами собой. Уполномоченный знал еще по опыту работы в сельской школе, что именно религиозные пережитки бурной порослью растут там, где умирает подлинная религиозность. Из опыта работы в институте он знал, что образование также не является панацеей преодоления предрассудков. Например, заведующий кафедрой философии, где он преподавал, верил снам с четверга на пятницу, еще один профессор был готов пройти две лишних улицы, если дорогу ему перебежала черная кошка. И при этом они были глубокими знатоками марксистской теории, убежденными коммунистами.
Евгений Алексеевич был идеалистом. Еще с детства он зачитывался романами Александра Романовича Беляева, знаменитого советского писателя-фантаста. А. Р. Беляев родился в 1884 году. Александр был мечтателем, для которого не существовало невозможного. Любимыми его книгами были романы Жюля Верна. В 1901 году Беляев закончил духовную семинарию, но еще тогда, как и многие его соученики, потерял веру. Это был человек огромных талантов, громадной жажды жизни. Евгения Иванова очень впечатлила его судьба. Работа ради куска хлеба сопровождалась постоянным внутренним поиском. От случайных заработков Александр Беляев накопил денег, чтобы провести несколько месяцев в Европе, своими глазами увидеть то, о чем он читал в книгах. Жизнь его была полна тяжелейших испытаний, непосильных для обычного человека. Что стоило только то, что писатель шесть лет был болен костным туберкулезом, из них три года пролежал недвижимым в гипсе, но не сломался. Будучи столь тяжко болен, писатель изучал иностранные языки, интересовался медициной, историей, биологией, техникой, много читал.
Любовь к жизни позволила на время преодолеть болезнь. Александр Романович не просто стал ходить, но и, постоянно находясь в специальном корсете, смог работать. В двадцатые годы мать Беляева стала жертвой голода, он сам голодал. Но ничто не могло остановить писателя, всю свою жизнь подчинившего творчеству. Беляев верил в безграничные возможности человеческого разума, мечтал все достижения науки подчинить интересам людей. Умер он от голода, неизлечимо больным, в оккупированном фашистами Пушкине под Ленинградом. Но никакие самые ужасные испытания не смогли поколебать его атеистических убеждений, веру писателя во всемогущество человеческого разума.
Вот таким и представлялся настоящий атеист в идеалистических фантазиях Евгения Алексеевича. А на деле ему пришлось столкнуться с суеверными профессорами-философами, беспринципными чиновниками типа Эльвиры Львовны Свинаренко и полковника Петрова. И в то же время среди верующих он увидел много совсем других людей. Ему глубоко импонировал настоятель петровского собора архимандрит Анатолий, а перед митрополитом Исайей, уполномоченный испытывал чувство, похожее на благоговение. Конечно, митрополит не перенес таких жутких мучений, как любимый Ивановым писатель; конечно, он не отстаивал так явно и публично свои идеалы, по крайней мере, насколько это видел уполномоченный. Но архиерей был человеком безусловно цельным, безраздельно верящим в то, что ему дорого и не жалеющим для отстаивания этого ничего в жизни. Евгений Алексеевич часто ловил себя на мысли, что он не выдержал бы судьбы, которая досталась митрополиту. Тем более управляющий епархией при их редких встречах (обычно все решал Козлевич) был всегда настолько добр, столько любви к людям было в его исстрадавшихся глазах, что уполномоченному становилось не по себе. Он словно возвращался в детство, когда его, совсем маленького, бабушка тайком от родителей водила его причащать в деревенскую церковь.
Поэтому так неприятно было ему слушать бессмысленные по своей сути (так как они все равно ничего не меняли) разговоры полковника Петрова о необходимости сменить «неблагонадежного» архиерея. А уж подлинное отвращение ему внушали протоиерей Петр и протодиакон Юрий. Да, они проводили ту генеральную линию, которую все советские работники должны были проводить, но как люди были неприятны.
…Неожиданно резко зазвонил телефон. Уполномоченный снял трубку.
– Иванов, слушаю.
– Евгений Алексеевич, это Мальков Иван Петрович, из городской комиссии.
– А, Иван Петрович, – устало протянул уполномоченный. Лектор общества «Знание» из городской комиссии по контролю за соблюдением советского законодательства о культах Мальков был одним из тех, кого Иванов считал клинически больными людьми и терпеть не мог с ними говорить. Поэтому он так же устало продолжил: – Ну что там у вас опять стряслось?
– Чрезвычайное происшествие, Евгений Алексеевич. Пришел я в эту субботу вечером в собор, там шла служба. Я частенько хожу: записываю, не говорят ли в проповедях или частных беседах какой-нибудь антисоветчины. Так вот служба была длиннющая, наверное, специально хотели, чтобы я до конца не достоял, чтобы потом свободно поговорить о чем угодно. Но я-то терпеливый! И вот затянул там хор такую длинную песню с завываниями про вавилонские реки. А в конце там все без конца повторялось: «блажен иже имет и разбиет младенцы твоя о камень». И много так раз. Меня заинтересовало, что под этим подразумевается. Подошел я к священнику Георгию Грицуку и спрашиваю об этом. А он говорит: «Это значит, что вавилонские дети такие поганые, что тот, кто их возьмет и расшибет о камень, будет блаженным».
– Он же вас знает, еще за Гитлера обещал, дословно, «всю рожу разбить», чего же он с вами разговаривает? – развеселился уполномоченный, а про себя подумал: «И правда, разбил бы кто-нибудь тебя о камень».
– Это откуда у вас такие сведения? – испугался Мальков.
– От вашего коллеги по комиссии Карпова.
– А, – сразу успокоился тот, – это просто злопыхательство, он завидует, что не сам про Гитлера услышал.
– Не знаю – не знаю.
– Ну так к делу. Я же сразу себе отметил: как такое утверждение соотносится с гуманным отношением к детям вообще, с нашей политикой на Ближнем Востоке, с палестино-израильским конфликтом? Какой прекрасный материал для выступления на комиссии и для антирелигиозной лекции в обществе «Знание»! И тут, как назло, влез этот настоятель архимандрит Анатолий. Услышал нас и говорит: «Что же вы, отец Георгий, не дело человеку говорите!»
– Как же он объяснил? – продолжал веселиться уполномоченный, знавший несложное обычное толкование.
– Ну, скучно объяснил. Что Вавилон – символ греха, его дети – отдельные грехи. Блаженный – тот, кто сможет их в себе истребить.
