Михаил Березин - Эвтаназия
„Тирания оттачивает душу, вынужденное иносказание совершенствует мысль, а крупицы правды даруют мудрость, в то время, как легко доступное знание лишь повышает интеллектуальный уровень.
Западные цивилизации – это тонны, тысячи, миллионы тонн живого здорового мяса. Наша цивилизация была уже почти бестелесной, настолько, насколько это вообще можно вообразить. Следующая стадия – цивилизация теней, фантомов, призраков. Но пока душа еще цепляется за тело. Если не за мясо, то по крайней мере за скелет. И дети… Мы уже готовы были перейти в разряд призраков, но как же они?"
Компакт-диск с музыкой, видимо, был запрограммирован на повтор. Когда он включился в третий раз, я подошел и выдернул шнур из розетки. Уже был вечер, но время определить мне не удалось. На стене тут часов не было, а картонку с таблицей коэффициентов для моих тикалок, которые показывали сейчас семь пятнадцать утра, я оставил в джинсах.
Дверь в кабинет была открыта. Я обнаружил, что Момина сидит уже в своем халате с каратистами. Я и не заметил, когда она успела переодеться. Значит домой мне все же придется ехать на трамвае. Или пешком? Или, может, она решила оставить меня у себя переночевать? Нужно внушить ей, что в этой квартире я способен ночевать лишь в одной постели с хозяйкой.
Она сидела ко мне спиной, и что-то энергично печатала на своем портативном компьютере. Рядом под настольной лампой на специальной подставке стояла раскрытая книга. Я не видел ее лица, но даже и так было понятно, что она не работает, а священнодействует. Что занятие это – суть ее существования и что она преисполнена чувства собственного предназначения.
– Что ты сейчас переводишь? – поинтересовался я.
– „Под знаком незаконнорожденных" Набокова.
– Дашь почитать?
– Когда закончу, конечно.
Она потянулась и повернулась ко мне.
– Ну как дела? – спросила она.
– Помаленьку.
– Скажи честно, ты уже немножко… он?
Я понял, что она имеет в виду.
– Да, – сказал я.
– Это самое главное, – сказала она. – А настроиться на нужную волну ты уж как-нибудь сможешь. У тебя это здорово получается. В музыке таких, по-моему, называют слухачами.
Мы еще немного поговорили. О музыке, коль уж зашла речь.
– Ну, ладно… – сказала она и отвернулась.
Я с неохотой возвратился на свое место.
В очередной папке оказались письма Момина к отцу. Судя по всему, отношения между ними складывались непросто. Момин обижался на отца за то, что в молодости тот несколько раз вгонял его в депрессию. Убеждал, что у него нет литературного дарования, и что ему просто необходимо получить полноценную специальность, предпочтительнее – ученого или инженера. Вместо того, чтобы морально поддержать сына, подумать, какие шаги тому нужно предпринять, чтобы двигаться в нужном направлении, он всячески стремился посеять в нем сомнение, а сомнение – это червь, пожирающий личность. И в результате у него опустились руки, он практически потерял веру в себя, и чуть было не загубил свою жизнь. Отец добился-таки, что в старших классах он практически не писал, а по окончании школы сперва поступил в политехнический, где отучился целых три года. По его милости он потерял три года! Но этот временной урон мог бы оказаться и более существенным, как это случилось с некоторыми другими. А мог бы привести и к подлинной трагедии. Разумеется, он отдает себе отчет в том, что отец руководствовался наилучшими побуждениями. Это не обсуждается. Но как он мог игнорировать такую всеопределяющую вещь, как состояние души? Да, он не подавал, к сожалению, больших надежд, не блистал талантом – это верно, но способности ведь в значительной степени развиваются, если этого очень захотеть, а желание было налицо. В таких случаях практически все зависит от уровня притязаний. И отец, если его действительно беспокоила судьба сына, должен был в первую очередь подумать о том, как ему помочь преуспеть на поприще, которое тот сам избрал для себя, и уж во всяком случае не навязывать ему насильственно собственное мироощущение. Ведь главное для человека – душевный комфорт, ощущение того, что твоя жизнь обустроена сообразно твоему естеству.
В какой-то мере это перекликалось с фразой самого Середы: „Определить причину, отчего мне плохо, дискомфортно, и устранить." Ева без устали твердила мне о том же. И что если бы вообще не существовало проблемы внутреннего дискомфорта, не было бы и науки под названием психопатология. Не было бы и психоаналитиков. А когда я поинтересовался, почему бы ей не применить свои знания прежде всего на самой себе, она улыбнулась и послала меня к черту. Из чего я сделал вывод, что психопатология – лажа.
В письмах обсуждались и различные житейские проблемы. В частности, упоминалась маленькая Светочка. Были написаны они еще в те времена, когда автор был просто Моминым. Однако сохранились и угодили в писательской архив.
Я живо представил себе, как отец в течение долгих лет хранит письма с сыновними упреками. М-да, оказывается в молодости Момин проявлял не такие уж блистательные способности. Как и Ловчев…
Господи, который час?
Я пошел в туалет и по дороге в гостиной бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого ночи. Еще немного, и трамваи перестанут ходить. Или я все же остаюсь здесь? Диванов тут, конечно, до черта. И это притом, что я побывал отнюдь не во всех комнатах. Зубы сексуального дракона, разумеется, еще не дали заметных ростков, но рискнуть остаться со мной в одной квартире…
Не тут-то было! Я скажу ей, что ночью за себя не ручаюсь, а там посмотрим. Если все же она меня оставит, то можно будет…
В коридоре промелькнула Момина. Исчезла в одной из комнат, оставив дверь открытой.
– Уже поздно, – громко сказал я. – Может быть продолжим в следующий раз?
– Гена, – сказала она.
– Да, – отозвался я.
– Иди сюда, – сказала она.
Я вошел в темную комнату и остановился. Я был здесь впервые.
– Куда? – спросил я.
– Сюда, – проговорила она.
Вытянув вперед руку, я медленно двинулся на звук. Видимо, ее глаза уже успели привыкнуть к темноте. Она поймала мою ладонь и прижала к своему животу. Она лежала голой поверх одеяла. Если вообще тут было одеяло.
Моя рука дернулась и замерла. Потом медленно поползла вниз. Тут она обхватила мою шею руками, с силой пригнула голову к себе и с бешенной скоростью принялась целовать мое лицо. Помню, меня очень удивило, что на мне столько одежды. Я лихорадочно сдирал ее с себя и сдирал, и, казалось, конца и края этому не будет. До носков дело так и не дошло. Я принялся мять, целовать, кусать эту совершенную плоть. Сжимать, ломать… Теснить… Все это время она стонала, стиснув зубы.
Я и не подозревал, что во мне живет этот хриплый, этот надсадный, нечеловеческий вопль, который теперь, словно пар из гудка, вырвался наружу. На какое-то время я перестал понимать, где я, и что со мной происходит. Потом Момина столкнула меня с себя, поднялась и шатаясь вышла из комнаты. Издалека донесся шум воды. Я принялся шарить вокруг, пытаясь нащупать настольную лампу или торшер. Наконец, мне это удалось. Я щелкнул выключателем. И сразу же по глазам ударило лужей крови на простынях. В первый момент у меня от ужаса зашевелились волосы на голове. Но потом я понял, что это означает.
Помню совершенно дурацкую фразу, возникшую у меня в голове: „Она училась в Принстонском университете!"„Она училась в Принстонском университете!" Перед глазами большими толпами завертелись разномастные студенты, какими я их видел в американских фильмах. В одном из них студенты развлекались тем, что пытались попасть друг в друга из игрушечных пистолетов. И тот, кому первому это удавалось, кричал „гоча!"
Гоча!!!
И вновь торжествующее: „Она училась в Принстонском университете!" „Она училась в Принстонском университете!"
Я двинул в ванную. Она стояла под струей воды. Увидев меня, она тут же рванула занавеску из плотного целлофана, превратившись в мутное пятно. Но черный треугольник внизу при этом все же просматривался.
– Света, я все понимаю, – проговорил я. – Но почему ты даже не намекнула? Ведь это можно было сделать куда деликатнее. Я хоть и редкая скотина, но…
Черный квадрат Малевича…
Черный треугольник Моминой…
– Вообще-то, я не очень обольщаюсь, – продолжал я. – Я прошел в твою жизни с черного хода, но, видимо, в какой-то необыкновенный момент. А обычно такие женщины, как ты, в сторону таких уродов, как я, даже не смотрят.
Занавеска снова метнулась в сторону. Момина со злостью швырнула в меня капроновой бутылью с шампунем. Глаза ее метали громы и молнии.
– Ты просто кретин, Гена! – зашипела она. – Причем здесь вообще ты?! Это была процедура!!! Только необходимая процедура!!!
Я сидел в гостиной, обхватив голову руками и тупо уставившись на свой член с засохшими следами крови. Появилась Момина – с мокрыми волосами, в халатике. Нутром своим я почуял, что со времени моего бегства из ванной что-то произошло. Словно она решила для себя какую-то важную задачку. Выглядела она почти веселой, мне это не понравилось еще больше чем ее ярость.
