Ильза Айхингер - Великая надежда
Иосиф хотел увлечь Марию прочь, подальше от этих ряженых, которые до сих пор еще не знают, хорошие они или плохие, подальше от этих четырех безмолвных бродяг, но она не решалась отойти.
— Он смеется! — внезапно воскликнула она. — Посмотрите туда! Он над нами смеется!
— Прямо задыхается!
— Над чем тут смеяться?
— Почему вы смеетесь?
Георг сердито встряхнул его за плечи. Они сорвали у него с шеи шаль и попытались поднять его голову, но это им не удалось.
Гость всеми силами пытался спрятать лицо. Как дрожащая гора, лежал он посреди них и позволял их твердым угловатым кулакам барабанить по его пальто. Казалось, это было ему приятно. Его виски заливал румянец. Герберт вцепился ему в воротник.
— Над чем же тут смеяться? Над чем вы смеетесь?
— Перестаньте! — гневно крикнул Леон. — Немедленно перестаньте! — Но Герберт не слышал. Он верил в чужого, он держал его за руку. Он лихорадочно рванул пальто.
— Ты еще и воротник у меня оторвешь, — сказал мужчина и поднял голову.
— Он плачет, — сказала Эллен.
— Отдайте ему шляпу!
— Нет, — сказал гость, — нет, дело не в этом.
На миг он во имя другого задания забыл о том, которое поручило ему его ведомство. Он забыл, что он — шпик, забыл о тайной полиции и о приказе задержать детей, пока за ними не придут. Никого из них не следовало выпускать из квартиры.
В доме начал подниматься лифт. Мягко и неудержимо протискивался он сквозь стены. Человек хотел вскочить на ноги, хотел предупредить детей: «Уходите, убегайте прочь, ваши собрания обнаружены!», но чувствовал себя парализованным, как будто они непостижимым образом подчинили его своей власти. Лифт проехал мимо.
— На пятом этаже живет господин с костылями, — сказала Рут.
— Да нет же, — сказал мужчина.
— Дальше, — перебил его Леон.
— Скажите мне, куда же выпойдете Мир искать…
Ярко вспыхнула мечта.
Гость чувствовал, как под ногами убегающей Земли задрожал пол. Он слышал, как дребезжит окно, и не желал уже ничего — только бы остаться лежать здесь. В свете фонаря он видел, как Мария отдает миру свое дитя.
Он слышал предостережение Ангела, и когда оно прозвучало в третий раз, он оказался последним, кто вскочил на ноги. Как во сне, отряхнул он пыль со своего пальто и опустил воротник. Он должен был доиграть до конца роль несвятого царя. Потому что святых царей только трое.
— Сбросьте ваши плащи!
Радостно засверкали серебряные гирлянды. Никто из детей не обращал на него внимания. Они ринулись к двери. Игра захлестнула их, как большое танцующее пламя.
Смерть бабушки
Ночь прыгнула с неба, проворная и любопытная, словно вражеский батальон, которого давно и тайно ждали. Молча раскрылись черные парашюты. Ночь прыгнула с неба.
Она накрывает нас, бормотали люди и, вздыхая, сбрасывали с себя одежду, но эти их вздохи были притворством. Она накрывает нас. Ночь тряслась от смеха, но смеялась она беззвучно и с осторожностью прижимала обе ладони к глазам и губам. Потому что приказано ей было другое: «Спрыгни и раскрой!» И под плащом у нее была спрятана самая сильная лампа ее хозяина — темнота. Ночь просвечивала стены, проникала сквозь бетон и захватывала врасплох влюбленных и покинутых, глупых и мудрых, простодушных и двоедушных. Она падала, как железный занавес в конце комедии, и отделяла сцену от публики. Она падала прямо на людей, как меч, и отделяла исполнителя от зрителя, и отделяла каждого от него самого. Она падала, как дождь пепла из огнедышащей горы, которой до сих пор никто не принимал всерьез, и приказывала всем оставаться на месте и ждать приговора. И согбенные так и оставались согбенными, а вопиющие уже не могли закрыть рты.
Ночь прыгнула с неба и открывала для себя, как безжалостен мир и как достоин он жалости. Она открыла для себя новорожденных. Отчаяние в крошечных сморщенных лицах, страх перед воплощением, боль от утраченного сияния. А еще она открыла умирающих с их печалью об утрате земной оболочки, с их страхом перед близким уже сиянием.
Время от времени эту мартовскую ночь начинали душить слезы, но слезы были в ее задании не предусмотрены. Поэтому она пыталась отвлечься и напяливала на головы спящих ночные колпаки. Ну и вид у вас с этими накрученными на бигуди кудряшками и болтающимися чулками, думала она, сколько вам нужно застежек и завязок, чтобы чувствовать себя уверенно. Она сдерживала натиск сновидцев, которые толпами спасались бегством от яви, и, словно коварный часовой на таможне, спокойно смотрела, как они падают во все пограничные реки. Там они отчаянно барахтались до утра, а затем, обессилевшие и опухшие, вновь возвращались в свое сознание и пытались истолковать сны, которых не видели.
Эта ночь принуждала великих к печалям ничтожества, а малых к печалям величия, и заставляла тех и других сжимать в дрожащих пальцах очинённые перья и с отвращением записывать в дневниках, что для того, чтобы стать всем, приходится сперва становиться ничем. Она раскрывала новое в старом и старое в новом, она давала падающему устоять на ногах, а стоящему упасть. Но и этого ей было мало. Ей всего было мало.
Дрожа, ночь боролась за выпавшее из памяти слово, за свое особое задание. Помоги мне, просила она ветер, а он любил ее и рывком распахивал для нее окна и двери, сбрасывал с кровель черепицу, с корнем вырывал из земли молодые деревья и отнимал у них их растущие души. Эта парочка в страхе разбивала оконные стекла и срывала крыши с домов, но ничего не находила. Бог меня накажет, стонала ночь, я больше никогда не стану днем. И она удрала от своего возлюбленного, от ветра, убежала прочь по безмолвным мостам, а ему оставалось только сникнуть и бессильно опуститься на каменные опоры.
Над мостами тянуло дымом. Ночь дрожала от волнения, наугад швыряла свою темноту в множество окон. Я должна стать днем, стонала она. Ты станешь днем, шепнул кто-то рядом с ней, но ни одна ночь не верит, что станет днем. Ночь затравленно обернулась. Кто ты? Она никого не увидела, и никто ей не ответил. В последний раз отшвырнула она от себя темноту и обнаружила незнакомку. Та застыла, прислонившись к стене старой церкви.
Кто ты?
Я погоня.
Ночь испугалась. Эта особа была выше нее по положению и делать открытия умела получше. Ее тьма была чернее, проникновеннее и непроницаемее, а ее молчание — огромней, потому что у нее уже не было в любовниках ни ветра, ни месяца. Эта вот особа быстрее находила то, что искала, потому что умела отступать и сжиматься в комочек, как дух в бутылке. Ее задание состояло в том, чтобы потерять саму себя, и она передавала это задание всем, кого привлекала к себе, в свою бездонность, которая была черней любой ночи. Что поделываете, с любопытством спросила ночь, что вы ищете, что новенького?
Слишком много вопросов сразу, непреклонно ответила погоня. Совсем молоденькая ночь, подумала она про себя, незрелая и похожа на людей с этими их бесконечными вопросами: «Мы выживем? Почему мы должны умереть? Нас уморят голодом, или нас унесет эпидемия, или нас расстреляют? И когда, и как, и каким образом?»
Они не умели всех идолов уместить в одном боге, все вопросы вложить в одно слово, но не произнести его вслух.
Ночь не подала виду, что от нее не укрылось неодобрение незнакомки. Прислушайтесь! — сказала погоня. Они помолчали, напряженно вслушиваясь в тишину. Из полуоткрытого окна доносилось всхлипывание ребенка, который запрещал себе спать. Они пустились в дорогу.
Ветер тайно летел за ними следом, забирался им под одежду и осторожно проносил над пылью их длинные шлейфы. Чем ближе подбирались они к всхлипам, тем сильнее спешили, и ветер запел, тихонько подпевая этим всхлипам. В узкой глухой улочке они внезапно остановились. Всхлипывание смолкло. Ветер сник и улегся маленькой собачкой к ногам обеих путешественниц.
Тихо, это где-то здесь!
Плохое затемнение, шепнула ночь и торжествующе указала на окно высоко вверху. Она обернулась: погоня исчезла. Ночь приказала ветру соорудить для нее приставную лестницу и вскарабкалась по фасаду. Мимоходом приветствовала она слабый свет, выбивавшийся из окна: с добрым утром. Она заметила, что окно полуоткрыто, а черная бумага смялась и норовит порваться. Почему бы и не помочь? И она распорядилась, чтобы ветер рванул еще чуть-чуть.
Что вы видите? — с любопытством прошептал он.
Ночь не отвечала. Она положила руки на подоконник, ее шлейф развевался над крышами, а глаза впились в маленькую убогую комнатку. Иди, у тебя есть и другие ночи! — крикнула она ветру. И ветер снялся с места, предатель, и как ни в чем не бывало полетел навстречу солнцу. Ночь осталась одна с ребенком и старой женщиной, с корабельным сундуком, географической картой и четками, крестик от которых покачивался прямо над юго-западной Африкой.
