Лариса Миронова - Сердце крысы
Итак, вина смещается на некоего анонима, и чувство страха растет. И беда в том, что никто не видел врага в лицо.
Но все знают, что он, невидимый и неистребимый, где-то здесь, совсем рядом…
И вот уже вирус страха пронизал все слои общества, вина ему – родная сестра.
А теперь остается самая малость – найти вождя, обладающего скорее звериным, нежели божественным гласом, и этот глас легко сформирует уже податливую массу.
Он, этот глас, хорошо резонирует в архитектурных формах подавленного чувством вины бессознания масс, точнее, он действует непосредственно на тотальное тело потенциально агрессивной массы.
И, наконец, вот он явился – лик долгожданного вождя! Уникальный знак абсолютной власти!
Но только ли страхом и воображаемой виной живет общество? Процесс пошел – ибо за одним качеством души следует другое, не менее отвратительное, и воображение, однажды вперив в голову особенно что-то странное, навсегда помещает его в память – специальное такое пэзэу (компьюторщики поймут, о чем это – они называют его постоянным запоминающим устройством), и пэзэу срабатывает безотказно всякий раз, как только в жизни встретится подобный случай. Вот почему страх, однажды внедренный в ум человека, впоследствии становится тем налогом природе человеческой, который она и будет платить до скончания веков, сама того не желая.
Остается только удивляться, что те качества, которыми смертный превышает прочих животных и уподобляется высшему, служат в такой же мере погибели человека, сколь и его совершенству! Одни мысли рождают в нас другие, но и те, и другие нередко служат умерщвлению нашей души, а вовсе не её укреплению. Всуе все сопротивление природе!
Может статься, что и вовсе не появится в мире существа, которое сможет достичь такого величия души, что в ней не родится ни одна пагубная мысль.
Всякий знает, как трудно изгнать из памяти то пустое и вредное, что там как-то случайно поселилось. Напротив, нам даже хочется чаще вспоминать всё то, что показалось нам когда-то странным и противным.
Это один индивид! А теперь представим себе целый народ – какому беспокойству души и каким заблуждениям в мыслях подвергаются массы, которые по своей скудости ума едва ли в состоянии и два отличить от трех. Я видел однажды, как молоденькая лаборантка, когда у неё сломался калькулятор, не смогла сосчитать, сколько корма надо дать десяти крысам, если на каждую выписано сто грамм.
Вот и принимает народ в свое воображение всю ту муть, которую гонит без устали волна перемен…
– Эй, ты, коматозный! – приветствовал меня Пасюк резким ударом по плечу. – Ты что, совсем оглох?
– Я думаю о них.
– Я тоже.
Его голос слегка дрожал от волнения, но теперь это было совсем иное чувство – в нем заключалась огромная скрытая сила. Похоже, Пасюк нашел, наконец, верное решение.
22
Битый час Майя сидела на диване в моей холостяцкой берлоге и молча изучала противоположную стенку. Изучать на ней было решительно нечего, и я подумал, что моя гостья, таким образом, медитирует. Поменяв позу, она вновь впала в нирвану на целую вечность.
Однако мне совсем не светило провести весь вечер в глубоком миноре, и я начал стучать на машинке статью.
Прошло ещё неизвестно сколько времени, и она, наконец, выплыла из предполагаемой нирваны. Понадобилось ещё некоторое дельта тэ, чтобы она начала улавливать связь вещей. Я, краем глаза наблюдая за ней, всё это время вычитывал статью, укладывал листы в конверт, надписывал его, в общем, всячески культурно тянул время.
Когда же я, наконец, закончив канцелярские дела, обратил на неё прямой орлиный взор настоящего мачо, она, натянув свитер на колени, что несомненно означало подспудное желание начать открытый разговор, неожиданно спросила:
– Ты кто?
– Не понял, – охотно набивал себе цену я.
– Откуда ты, кто твои родные, я хочу знать всё с самого начала. Легче было бы узнать всё с самого конца! Я не имел понятия, где оно находилось, это самое начало, ибо истоки нашего рода терялись в древности и никем так и не были изучены – до конца. Мой питерский дед был по профессии адвокатом, а по совместительству – двоюродным братом Тургенева, его жена – простой цыганской девушкой, которую он взял из табора, когда ей минуло шестнадцать лет, а ему – перевалило за полтинник. Их свадебную фотографию у меня забрал музей имени моего знаменитого предка в Орле, а мне взамен прислали несколько неважных копий.
Бабушка была милой и доброй, не считая того, что была ещё и чертовски красивой до конца своих дней. Она, уже совсем старенькая, раз в месяц приносила мне корзиночку пирожных, которые покупала в ресторане «Прага». Пирожные были невообразимо вкусные. А корзиночка – неописуемо изящной и ещё долго вкусно пахла…
Но рассказывать всё это Майе я вовсе не собирался, однако надо было всё же что-то ответить и не обижать её по мелочам.
Я честно сказал:
– Мой дедушка был графом. Но в анкете я пишу просто – из крестьян.
– А! – спокойно ответила она и снова стала смотреть на стенку. Когда долго смотришь на какое-нибудь голое место, начинаешь скучать по людям. Может быть, она это тоже знала.
– А что ты читаешь сейчас? Ну, когда остаешься один?
Она решительно шла на контакт. И это надо было не упускать из виду, чтобы не заводиться.
– Когда я остаюсь один, то предпочитаю пить пиво в одиночку. И пью до тех пор, пока не напьюсь в ноль. Хочешь, выпьем вместе?
Она снова молчала и сосредоточенно смотрела на стенку. Тут в моей голове что-то щелкнуло, и я начал звонить Ирборше, не знаю зачем, возможно, чтобы кое-что спросить насчет статьи. Ничего срочного в действительности, не было, но вот вдруг захотелось…
Ответил мужской голос. Я слегка прибалдел. Это не в её стиле – мне она никогда не разрешала брать трубку. Я сказал, что ошибся, тоже не знаю – почему. И потом запел, это тоже не знаю – зачем, вроде бы – между делом: «Наши жены – пушки заряжены…»
Настроение всё равно не улучшалось.
Она снова вздохнула и смотрела теперь уже на моё лицо, видно, географию стенки она к тому времени досконально изучила.
– А дальше? – спросила она голосом районного следователя по особо важным делам.
– После чего – дальше?
– Ну, когда станешь нулем, что ты обычно делаешь? – на голубом глазу продолжала дознание она.
– А! Это просто. Ну, лежу в ванной на полу и жду, когда кто-нибудь меня поднимет, выведет оттуда и уложит на постель. Хочешь, попробуем?
– А как ты на полу оказываешься?
– Просто падаю, когда в ноль напьюсь. Летать почему-то не получается. Приду умыться, чтобы протрезветь. А вместо этого – поскальзываюсь и падаю на пол, упаду и лежу. Потому что лень вставать.
– И не страшно?
– Что – страшно?
– Ну, падать. Ведь можно ушибиться.
– Подумаешь, один раз о какой-то угол виском долбанулся. Чуть не помер. Но – выжил, как видишь. С тех пор у меня ванна круглая. Как таз, вон у той тёти, на картинке слева. Хочешь, вместе посмотрим?
Она закрыла глаза и о чем-то надолго задумалась. Может быть, пыталась представить, как это я выживал в той страшной обстановке или – какая у меня такая особенная, круглая ванна. Потом, снова вздохнув, безразлично спросила:
– Ты зачем ей звонил?
– Обсудить, что с тобой делать, – доверительно сообщил я, не очень, правда, понимая, по какой линии она унаследовала способности к ясновидению.
– Вообще-то я собираюсь уходить, ты готов?
– Как пионэр, – отрапортовал я, протягивая ей заклеенный конверт.
– А я, дурак, было, подумал, что ты всю ночь так просидишь. Утром проснусь – а ты сидишь! Глупый я, глупый…
– Болван, – сказала она так злобно, что я поспешил втянуть голову в плечи, чтобы меня не забрызгало желчью.
– Ладно, я пошла, – сказала она злобно, вставая с дивана.
– Ладно, иди, – сказал я ласково и дружелюбно, открывая широким жестом дверь в прихожую.
Она вскочила, стала искать сумочку, та оказалась за диваном, взяла её, уронила, потом долго собирала всё женское нутро своей единственной и верной подружки, потом вдруг села на пол посреди комнаты и заплакала.
Поневоле я расхохотался. Потом, кое-как утихомирившись, я помог ей перебраться на диван. Прикинувшись медовым пряником, долго просил прощения за всех сразу на этой грешной планете и особо – за себя лично.
Но эта девушка-кроссворд ничего мне больше не сказала – встала молча и направилась к выходу. Я потянулся за ней, осторожно взял за плечи, повернул к себе.
И тут, не по наглости, чисто случайно, каким-то неловким движением дал почувствовать ей…
Даже не глядя на неё, я понял, что она сейчас умрет или, в лучшем случае, выпрыгнет из окна. Я отстранил её от себя и посмотрел ей в лицо.
Глаза Майи цепко следили за моими руками, выражая тихий ужас, смешанный с нескрываемым отвращением.
Я вышел из комнаты и закурил, устроившись на кухонном подоконнике. Она тоже подошла к окну и закурила, пуская дым узкой струйкой в потолок. Потом вдруг сломала сигарету и кинула её в открытое окно.
