Лариса Миронова - Сердце крысы
– Ну и? – начал я без околичностей.
– Вот, – сказала она и заговорила сразу о Милеве.
Выслушав со спокойствием восточного владыки, не возникая по мелочам, я встал, едва не опрокинув стул и, с вообще-то неприсущей мне наглецой, спросил:
– Что-то, маменька, мы сегодня как бы не в духе?
Мне очень хотелось назвать её модно, в духе времени – бабкой, но я не решился, за что мысленно заклеймил себя малодушным.
– Негодяй, – тихо сказала она и – заплакала!!! Я вышел вон.
Она не побежала за мной, не стала уговаривать и даже никак не обругала (типа «свиньи» или ещё какого-нибудь дежурного животного). И это было по-настоящему обидно. По моему глубокому убеждению, моё беспримерное хамство заслуживало куда большей награды.
У меня были все основания надеяться на приличную истерику. Вот это было бы в кайф!
Однако дела обстояли гораздо хуже – она всё поняла. Это было полное поражение – ей не удалось сделать меня своим союзником!
Более того, поражение было двойным. И я должен был принять этот серьезный факт во внимание. Ведь надо же как-то выкручиваться из этого, весьма щекотливого положения! Женщины любят мстить – и особенно мстят за своё, за девичье…
Что называется – вмазался по самую макушку…
21
Я любил Пасюка и был предан ему безраздельно.
Когда он появился в нашей стае, я, присмотревшись к нему получше, тут же подпал под его обаяние. Я задал ему один только вопрос: зачем ты здесь? Он ответил тотчас же, без колебаний – чтобы защищать истину.
Нет, не думайте, он сказал это просто, без ложного пафоса. Ему нельзя было не верить.
Истину? Да в чем же она? Он не стал уточнять, а я – докучать дальнейшими расспросами. Я просто, тщетно пытаясь скрыть волнение, прижал его к своей груди и воскликнул: «Так пойдем же по этому пути вместе!»
И мы, связав хвосты морским узлом и присев на задние лапы, передние стиснули в кулаки и подняли их над головой, трижды произнеся слова священной клятвы: «До последней шерстинки! До последней капли крови!»
Так началась наша дружба.
Иногда, слушая берущие за душу рассказы Пасюка, я с трудом удерживал себя от вопроса: откуда у него эти знания? И вот однажды, когда рассказ получился уж очень забористым, я не выдержал и задал-таки свой вопрос.
Он ответил не сразу, как-то долго и неловко помалкивал, и я уже, было, подумал, что он меня просто не расслышал, как вдруг ночью Пасюк разбудил меня и прошептал в самое ухо: «Вставай, я тебе кое-что покажу!»
Мы пыхтели полчаса, пока, наконец, не отодвинули на пару дюймов узкую дощечку почти у самого потолка, и не вывалились из клетки наружу.
Наружу – это значит, в лабораторию. Там сейчас пусто, дежурный в коридоре храпит весьма музыкально – с присвистом, значит, проснется не скоро. Перед тем, как пробудиться, он всегда несколько раз как бы всхлипывает, потом совсем на пару минут замолкает и только после всего этого окончательно пробуждается.
Мы безбоязненно направились к большим коричневым шкафам с книгами – именно туда указал лапой Пасюк.
Ах, как чудесен запах типографской краски! Как аппетитны свеженькие корешки! Как вкусна, полезна и питательна ещё не истлевшая и не подпорченная сыростью белая финская бумага! Боже, если есть истинное наслаждение на этом грешном свете, так это, безо всяких сомнений, хорошая книга! Ни какой-то там дешевенький бульварный романчик в мягкой глянцевой обложке, а настоящая психологическая проза с иллюстрациями или исторический трактат с цветными картами и вкладками!
Они всегда такие толстые!
Хвала Всевышенему, что некогда изрек он слово! И трижды хвала – за то, что сделал это слово печатным!
Несколько томов «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины», журнал «Кардиология» – подшивка за два последних года, «Артериальная гипертензия» – материалы советско-американской конференции, автобиография Рамон-и-Кахаля, тут же коробка таблеток теодибаверина, наконец, две затрепанные книжки под странным названием «Лики звериные»…
Дрожащими лапами Пасюк нежно гладил мраморный переплет, дважды провел по нему трепещущими усами и, открыв книгу там, где лежала пестрая матерчатая закладка, прочел сдавленным шепотом:
«Родной край прекрасен и богат – животным миром и природными ресурсами…»
Он читал, а я слушал и думал – а есть ли вообще у пасюков родной край??? Откуда они пришли? Из каких земель?
Нам, вистарам, ломать голову над тем, кто были наши предки, не приходится, поставить вопрос о происхождении ви-старов не сможет даже ви-агра, хотя сеты-ары и ага-ары, по-моему разумению, все-таки состоят в некотором родстве.
Мы – искусственная порода и существуем на свете сугубо для экспериментов.
Но пасюки? Откуда они взялись на этих бескрайних равнинах? Из каких степей набежали, из-за каких морей понаплыли?
Об этом ещё долго будут спорить мудрые ученые и сломают немало копий…
Пасюк так увлекся чтением (видно, эти ночные заходы были для него делом привычным), что совершенно не обращал на меня внимания.
Мне захотелось провести на столе Угрюмого инвентаризацию. Самой верхней в стопке книг с правого края была книжица темно-вишневого цвета с очень не кардиологическим названием – «Клятву верности сдержали». Открыл на странице, где было заложено пластиковым немецким алфавитом. На полях пометки – «все говорили о близкой войне»…
Перестав следить за тем, что бормочет Пасюк про свою мифическую родину, я углубился в чтение.
То, что было отмечено простым карандашом, показалось мне весьма занятным и в чем-то поучительным.
«Подражание французскому тону было в моде. Любовь к Отечеству казалась педантизмом. К несчастью, заступники Отечества были немного простоваты и не имели никакого веса. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием французского языка, грозными выходками противу Кузнецкого моста и прочим тому подобным. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием, и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко. Вдруг известие о нашествии поразило всех. Москва заволновалась, народ ожесточился. Светские балагуры присмирели, дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, гостиные наполнились патриотами. Кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский, кто публично сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски, закричали о Минине и Пожарском и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни…»
Это был Пушкин – «Роставлев».
Отложив Пушкина, я принялся за другую книгу, на немецком языке. И эта книга была нашпигована, как ливерная колбаса, всевозможными закладками и пометками. Здесь Угрюмый отметил рассуждения о высших и низших типах и всё такое, что составляло объект изучения такого умника, как Ницше.
Так вот с какими мыслями Угрюмый засовывает эти проклятые ножницы с крючьями в нашу клетку?!
Великий «безобразователь» природы!
Тут в коридоре грохнуло, и мы, что есть духу, помчались в клетку. Едва дощечка встала на место, как щелкнул выключатель, и мы в ужасе зажмурились от вспыхнувшего света. Сонный дежурный хищно посмотрел на клетки, недвусмысленно облизнулся – о, Боже! – и вышел…
Пронесло!
Едва унялось сердцебиение, как мои мысли вернулись на круги своя, и я снова принялся думать о закладках Угрюмого.
И мне уже не казалось неясным, почему иные режимы стремятся развить чувство вины у своего народа. Нация, испытывающая сильный комплекс вины, послушна и удобна в управлении. У людских правителей это делается регулярно – при необходимости «вину нации» смещают без особых хлопот на другие народы и общности – евреев, цыган, славян, армян, арабов, афганцев и палестинцев…
Или просто безликих «бомбистов», которые-де грозят своим бандитским кулаком спокойствию всего человеческого сообщества.
Среди наций, живущих с устойчивым комплексом вины, легко утвердить атмосферу террора, который может менять свою направленность в зависимости от нужд властей, безнаказанно поглощая ту или иную часть самого активного населения. Ах, ты невиновен? Так это – сейчас! А завтра ты уже можешь представлять собой опасность! Превентивные меры будут приняты с неизбежностью…
В результате общество живет вечным ожиданием ответа за свою, пока ещё не осуществленную вину. Невиновных вообще – нет! Все должны каяться! Тем сильнее, чем менее понятно – за что. Абсурд такой виновности в том, что личная виновность навязывается под пыткой, а возможная – является общепризнанной. Я знаю, что я не виновен, но, тот, другой, в соседней камере, он-то уж точно виноват! Не потому ли меня тоже загребли? Ведь вокруг так много террористов и так легко ошибиться!
