Поль Авиньон - Диалоги пениса
— Не очень-то оптимистично, это уж точно!
— Просто мы снова возвращаемся к тому, о чем говорили до обеда, к ритуалам перехода. Именно внутри нас самих черпаем мы силу для перемен. И для этого у нас есть инструменты: обряд инициации, психоанализ, Гурджиев… Применение одного не исключает применения другого. О том же говорил Сократ, дошедший до нас в изложении Платона: «Познай самого себя». Монтень, Паскаль, Руссо и многие другие говорили примерно то же. «Познай себя самого, и ты тем самым постигнешь весь мир». Когда я открыл для себя эту идею, наблюдение за пятью центрами явилось для меня прекрасным средством ее восприятия. Метод, которым Гурджиев описывает подобную «механику», позволил мне продвинуться дальше. Такие походы, в конце концов, привели меня к практикам дзэн-буддизма — ими я с успехом занимаюсь вот уже около сорока лет.
— Неужели этот Гурджиев поможет мне разобраться с женщинами?
От хохота Роже чуть не переворачивает свою пиалу.
— Я ляпнул какую-то глупость?
— Вовсе нет, Марсьяль. Забавляет меня твоя манера устремляться прямо к цели, но не по дороге, которая к ней ведет. Имей в виду, здесь нет никаких чудес! Только работа над собой, возможно, очень долгая. Начни с того, чтобы просто стать искренним, и позволяй нужному центру высказываться в нужный момент. Ничто, кроме этого, не даст наглядных результатов — и для твоей жизни в целом, и для твоих отношений с будущими возлюбленными, в частности.
— Это до такой степени действенно?
— Попробуй! И сам убедишься. Держи меня в курсе, моя дверь всегда для тебя открыта, ты прекрасно знаешь. Хочешь еще немного риса?
28. Жан Гийом
Не считая мелких повседневных хлопот, ни одно облачко не омрачает ясный лазурный небосвод жизни Жана Гийома. Счастливое детство без всяких драм, безмятежная юность, успешная учеба в школе, внимательные обеспеченные родители — и студент Жан Гийом подготовлен к встрече с Мари Клод. С той поры они любят друг друга, взаимно и открыто. Семь лет тому назад у них появляется Герен — здоровый, всегда живой, веселый и душевный мальчуган. У отца и сына хорошее взаимопонимание, они партнеры по играм, вместе познают радость жизни, часто беседуют вдвоем и делятся своими переживаниями. Он — независимый юрисконсульт, и она — адвокат, специализирующийся на торговых сделках, договариваются: одного Герена им совершенно достаточно, в его лице реализовано их желание иметь детей.
Что это, если не счастье, или нечто, максимально к нему приближенное? Жан Гийом даже не осознает, до какой степени счастлив.
Сегодня, 27 июля, к 16 часам супружеская пара прибыла в летний лагерь, чтобы встретить Герена: его должны доставить туда на автобусе после двухнедельного отдыха в Этеле. Весь июль в Бретани было тепло, они ожидали увидеть сына подросшим, загоревшим, с ссадинами, намазанными йодом. Но вышедший из автобуса Герен выглядит осунувшимся, измученным, у него желтоватое лицо. На расспросы матери воспитатель отвечает, что мальчик плохо себя почувствовал лишь два дня назад, было сделано заключение, что это тяжелая ангина, и он счел, что лучше не беспокоить родителей за несколько часов до возвращения домой. В тот же вечер они без особой тревоги вызывают семейного врача. Опытный терапевт, из гуманных соображений, отыгрывает роль: выслушивает мальчика, нахмурив брови, говорит успокаивающим тоном. И когда родители готовы получить совет по уходу и обычный рецепт, он заявляет:
— Все же я намерен поместить его под наблюдение прямо сегодня ночью. Думаю, ничего страшного. Но я предпочитаю проверить два или три показателя, а кое-какие анализы требуют госпитализации.
Анализы следуют одни за другими, три дня спустя врач устанавливает окончательный диагноз. Он отводит родителей в больничный коридор:
— Мари Клод, Жан Гийом… Вам потребуется мужество. И упорство — битва может оказаться долгой. Герен болен лейкемией в острой форме, это…
Он приступает к длинным объяснениям медицинского характера, но Жан Гийом слышит его уже только наполовину. Совершенно лишившись сил, он сваливается на одно из пластиковых сидений, прибитых к стене, не выдерживая резких запахов боли и смерти, распространяющихся по коридору. Он плачет, спрятав лицо в ладони, он морально убит. И в момент, когда надо объявить Герену, что он не увидит свой дом, свою комнату и свои игрушки, что в августе месяце они не поедут в Севенны повидать Дедулю, что вместо всего этого отныне он будет прикован к стерильной палате, где его будет постоянно тошнить от последствий химиотерапии, в тот самый момент… Жан Гийом теряет голову и удирает! Он оставляет Мари Клод одну с их сыном и бежит подальше от этой невыносимой реальности, вскакивает в свою машину, возвращается домой, допивает до конца бутылку виски и грохается на диван в гостиной. Мари Клод возвращается лишь на следующее утро, на такси, но даже не думает его за что-либо упрекать. Она готова встретить лицом к лицу новые условия их существования. Какие вещи она должна принести? Как стерилизовать игрушки, к которым он прикасается? Как превратить его больничную палату в детскую комнату? Сможет ли он пользоваться своим новым компьютером? Как договориться, чтобы работать половину рабочего дня, и по возможности, почаще бывать в больнице? Что предпринять, чтобы Герен смог продолжить школьные занятия?
Чем больше втягивается Мари Клод в мучительную действительность, тем больше сердится Жан Гийом из-за того, что она ее принимает. Вскоре они начинают ссориться. Она осыпает его упреками в безответственности, а он на чем свет стоит поносит ее «безропотность». 18 августа, Жан Гийом, пробыв в отпуске около двух недель, так и не удосужился побывать у сына. В конце концов, он отправляется в больницу, где держится с сыном, как чужой, и Герен, на теле которого уже видны следы от проведенного лечения, разражается рыданиями, не в силах понять, в чем причина холодности отца.
Мари Клод полностью отойдет от дел. Жан Гийом — с головой погрузится в работу. Она всецело посвятит себя сыну, а он отдаст все свое время клиентам. Она будет жить только для Герена, а он заведет любовницу, между ног которой постарается утопить тяжелые воспоминания о маленьком лысом черепе.
Мари Клод начнет усердно молиться и в тишине церкви обретет мужество для продолжения своей борьбы.
Жан Гийом займется спортом и обретет в клубе «Гимнастика под Солнцем» тонус и загар, необходимые для выдерживания жесткой конкуренции на его профессиональном поприще. От его бронзового загара яхтсмена, от его ухоженной фигуры и от блеска отчаяния в глазах затрепещут сердечки юных посетительниц спортивного клуба.
29. Жан Тони
«Кедив» , кафе парижского тотализатора на улице Шалон, официант поглядывает на большие часы Лионского вокзала: 2 часа ночи. Через пять минут пора выставлять за дверь последнего выпивоху. Он думает о Франсуа, своем новом любовнике. Надо еще доехать до Женвилье на мопеде, под холодным ноябрьским дождем. Дождется ли тот его?
— Гарсон! Еще один…
— Один беленького сухого для месье Жана Тони.
— Ну да!
Восемнадцатый по счету бокал «беленького» для Жана Тони. Этот — не настоящий завсегдатай, но как появится, так уж зальется до затылка. Он из категории «говорунов». А они здорово накачиваются. По принципу сообщающихся сосудов: «говоруны» приходят сюда, чтобы излить свою желчь, значит, ее недостаток нужно чем-то компенсировать! Пропойца, подобно самой Природе, не терпит пустоты…
Жан Тони смотрит на официанта. Смазливый парень, бабы должны дохнуть, как мухи! Мужчина для женщин, это точно. У него на это глаз наметанный.
Вообще-то Жан Тони редко выходит на люди. В его двенадцати квадратных метрах, в проезде Гатбуа, у него есть все, что ему необходимо. За четыре года безработицы он умерил свои потребности. Как-то он целый месяц безвылазно сидел дома. Когда на него сваливается минимальное пособие, он хватает тележку, которую украл в магазине самообслуживания, и отправляется на улицу Шароле, в магазин товаров, продаваемых по низкой цене, делает запасы целыми коробками и прикатывает тележку в квартиру. Для этого очень удобно жить на первом этаже. Конечно, шумновато, но он никогда не открывает ставни. Он включает телевизор и устраивается на кровати. Простыни так загрязняются, что он предпочитает их выбрасывать. Этого добра у него в подземелье навалом. Когда мама умерла, пять лет назад, все, что она ему оставила, — это столовое и постельное белье. Плохой был тогда год. Мама умирала, Натали требовала развод, сам он уволился из типографии. «Инфаркт», — так они говорили про маму. И пуф! Все рассыпалось, одно за другим, как в домино. У Натали тоже болело сердце. Но это совсем не та болезнь.
— Мне теперь хоть руки под онанизм затачивай, больше не хочется! Сказать тебе, до чего я дошел? Я уже почти не дрочу!
