Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

– Как же вы не понимаете? – твердил он.- Ксенофонт перестроил всю гармонию русского эллона!

Света кокетливо обтирала узкие губы носовым платочком, но в сапфировых ее глазах стояла вселенская тоска. Белоглинский, казалось, погрузился в транс, время от времени подымая глаза и выкликая все то же незнакомое мне слово "соборность". Один из атлетических молодых людей сообщил ему, что он "смахивает на жида" и не имеет права употреблять таких слов. Белоглинский молча распахнул ворот клетчатой рубахи, показав атлету серебряный крестик на черном шнурке.

– Ну прости,- сказал атлет,- прости, сорвался. Я сам, знаешь, человек неверующий, но есть все-таки вещи святые, точняк?

Наконец в комнату вступил торжественный Безуглов. За ним, бочком, как побитая собака, проскользнула к своему стулу Катя. До меня впервые дошло, что их отношения могут, как бы сказать, не исчерпываться совместной работой и старинной дружбой.

– Дамы и господа,- он поднял стакан,- сегодня в этом скромном офисе мы приветствуем Генриха Чередниченко, близкого друга нашего Алексея, а следовательно, и нашего друга. Генрих приехал из далекой Канады, экологически чистой страны хоккея, кленового листа и демократии, населенной простыми и доброжелательными людьми. Генрих не был в России с раннего детства. Выпьем же за то, чтобы он полюбил ее всей душою и сумел плодотворно заниматься своим любимым делом – бизнесом!

– И пусть всем расскажет, что мы не хотим войны,- прогудел атлет № 1.

– Ты-то, может, и не хочешь,- подал голос Ртищев,- а коммуняки сраные за свою копченую колбасу нас всех завтра на убой пошлют. Возьми тот же Афган…

– Да я только что с Афгана! – вскричал атлет № 2.- Там эти духи вонючие знаешь как над нашими парнями изгаляются? Я там корешей хоронил! Да им всем яйца пообрывать мало!

– Господа! – прикрикнул на них Безуглов.- За здоровье Генриха!

С этими словами он протянул мне – нет, не лафитник, как у всех, а круглый стакан емкостью унций в восемь, до краев наполненный разведенным спиртом, и угрожающих размеров соленый огурец.

– До дна! – заорали все гости с непонятным мне воодушевлением. До дна!

– Это невозможно,- сказал я робко.- У вас нет содовой случайно?

– Содовой! Ха! – воскликнул атлет № 3.- Не порти напитка, юноша!

У нас тут другие понятия.

– Он мягкий,- утешила меня Катя.- Высшей очистки.

Проклиная день своего появления на свет, я, до сих пор не понимаю как, ухитрился выпить весь стакан. Отвратительный вкус во рту быстро прошел, и я почувствовал себя несколько счастливее – происходившее стало казаться мне естественным, как бывает, когда попадаешь в компанию накурившихся марихуаны после первого косяка. Окружающие захлопали в ладоши и как-то расслабились. С вопросами не спешили. Первым, кто ко мне обратился, оказался атлет № 1. Прикрыв рот ладонью, он спросил, сколько у меня с собою долларов и не хочу ли я их ему продать по двенадцать с половиной. Я не успел ответить.

– Жуков! – крикнул на него Иван.- Ты за что зарплату получаешь?

Ты у меня шофер или валютный дилер?

Атлет обиженно замолчал. Алхимик, назвавшийся Васей, пожалел, что АТ бросил заниматься наукой.

– Наука имеет высшую ценность,- сказал он.- А искусство – вещь хорошая, но все-таки развлекательная. На голодный желудок никто не станет слушать ни стихов, ни эллонов.

Я согласился с этой философской мыслью. Между тем за столом возник общий разговор. Темой оказалась, как и следовало ожидать, политика.

– Пока дали только маленькое послабление,- говорил Ртищев.- За границу не пускают. Открыть свою фирму почти невозможно. Газеты стали посвободнее, факт. Говорят, скоро разрешат кооперативные издательства. Но все – в лапах у государства, как и было.

– Вопрос времени, Петя,- возразил Белоглинский.- Семьдесят лет нас держали на привязи. Так сразу ничего невозможно.

– А я вот надеюсь,- отвечал хмелеющий аэд,- что лет через десять у нас уже будет все, как в той же Канаде. Появится новый класс предпринимателей. Но не таких, как во времена Диккенса, а совестливых, с гражданской ответственностью. Настоящих русских, православных людей. Коммунисты, устыдившись, сами отдадут им власть. И мы ни в коем случае не станем повторять ошибок, скажем, Америки. Почему, ты думаешь, Алексей так воет в своих письмах?Потому что эта культура нам, извините, Гена, чужая. Может, конечно, и хорошая, но…

Должен честно сказать, что после поднесенного напитка мне было решительно не до обид. Я кивал сначала Ртищеву, потом Белоглинскому, а затем и вовсе потерял нить разговора, протрезвев только часа через полтора.

– Ну что, Гена, как тебе нравится у нас, в Москве? – подошел ко мне

Безуглов.

– Очень нравится,- икнул я.

– Это только начало,- сказал он.- Конечно, тому же господину Верлину моя компания могла бы показаться жалкой. К тому же все мы бывшие студенты с простыми вкусами. У вас-то в Монреале небось офис в пентхаузе?

– Не совсем. Понимаешь, в центре арендная плата высокая, даже в Монреале, а в Заречье…

– Все равно. Во всяком случае, компьютеризован. Слушай, мне есть смысл попросить у Верлина компьютер? Они здесь чудовищных денег стоят.

– Я спрошу.

Безуглов посмотрел на часы.

– Я тебе еще не показал всего офиса. У него огромный потенциал!

И все – за пятьдесят долларов в месяц. Представляешь? Кстати, сказал ли я тебе, что здесь до шестнадцати лет жил наш Татаринов? Именно в этой комнате, где мы сейчас гуляем.

Я встрепенулся. Внезапная грусть охватила меня. Я попытался забыть о запахе тлена и сырой штукатурки, мысленно заменив его на запах борща и детских пеленок, кипятившихся в оцинкованном баке, на запах папирос "Беломор" и хозяйственного мыла. В этом подвале по двадцать, а то и тридцать лет прожили десять семей. Вероятно, на Новый год они собирались вместе на огромной кухне, пили водку, женщины кокетливо отворачивались, подхихикивая. Двадцать лет бедности и унижений. У меня не укладывалось в голове, что ни у кого из них не было возможности, например, накопить денег и купить квартиру.

– Как же они там жили?! – воскликнул я, рассказав обо всем АТ.

– Жили, жили, дорогой Гена,- вздохнул тот, вглядываясь в цветную фотографию нашего пиршества. Видите.- Он указал мне на едва заметные зарубки на дверном косяке.- Слева – мои, справа -

Еленины. Измеряли рост дважды в год, переживали, радовались. Делили счета за коммунальные услуги ивсе такое прочее. Однажды к отцу пришла депутация соседей. Требовали, чтобы после десяти вечера я не играл на лире. Анастасия Павловна, Роза Григорьевна, Марья Ивановна, Любовь Ильинична… У нас в квартире мужиков почти не было. Дядя Федя только, точильщик, да и то – что за мужик. Я его помню только пьяным, а потом еще помню гроб из тонких таких досок, а самое ужасное, что он до поры до времени стоял в нашем темном коридоре вертикально… Оставшиеся разъехались, и, должно быть, многие грустят по той жизни…

– А вы?

– Не скажу, чтобы вы надо мной не смеялись.

– Слушайте, Алексей, а кто обитал в этой комнате? – Я показал ему на дверь, едва заметную на фотографии.

– Вот как раз Анастасия Павловна и жила. Грузная такая, серьезная пожилая женщина, даже, кажется, с высшим образованием. Она мне однажды на день рождения подарила пластинку Ксенофонта.

Почему вы спрашиваете?

Я рассказал ему, что Безуглов уже вложил немалые средства в переоборудование подвала, видимо, считая его не столько офисом, сколь своеобразной крепостью, автономной областью, где можно не только заниматься делом, но и, в общем-то, жить. Кабинет, комната приемов, комнаты для будущих дилеров – все это показывал он мне, пьяненькому и добродушному, во время той экскурсии. Одна за одной открывались двери, обнажая различную степень запустения. Кое в каких комнатах не было ничего, кроме строительного мусора да пожелтевших газет ("Славному юбилею -достойную встречу!" – прочел я на одной из полос), где-то уже навели чистоту, а где-то даже успели поклеить обои и расставить нехитрую мебелишку. Компьютеров, как можно догадаться, не имелось, как, впрочем, и телефонов. Более всего меня поразила, конечно же, полностью отделанная бывшая комната Анастасии Павловны, воплощенная мечта похотливого студента. В приглушенном свете двух торшеров вырисовывалась огромных размеров кровать с резной спинкой, украшенной ангелочками и розочками. На кровати кто-то лежал! Я в ужасе обернулся и увидел на лице Безуглова неподражаемую ухмылку.

– Подойди к кроватке-то, Гена,- сказал он вкрадчиво.- Одеяло подыми. Посмотри, какой я тебе сюрприз приготовил. Понимаешь, человек попроще подарил бы тебе матрешку, шкатулку, икону. Мертвые вещи. А тут воспоминание, надеюсь, на всю жизнь.

Сердце мое забилось. Я покраснел, побелел от смущения и, не помня себя, действительно подошел к постели и откинул одеяло (завернутое в так называемый пододеяльник – двойную простыню с ромбовидным отверстием посередине). Таня и Света, еще пару минут назад лепетавшие за столом свои глупости насчет колготок и сладкого шампанского, лежали рядышком, томно улыбаясь и держась за руки. Они были обнажены. Между ногами у Тани курчавилась поросль каштановая, а у Светы – рыжая. (Меня всегда поражал контраст между детским, кокетливым выражением женских лиц, между мягкими очертаниями их фигур, включая бедра и derriere и откровенной, животной грубостью гениталий.) Девушки игриво захихикали (я сделал опечатку – написал "двушки", и компьютер дал мне на выбор "девушек" и "душек". А еще говорят, что это тупая машина!).