Валерий Зеленогорский - В лесу было накурено... Эпизод IV
Он чувствовал, что стоит на пороге, когда его ракета зависла на старте в большую политику. Он готовился взлететь в другую галактику и там вершить сверху судьбы цивилизаций, но что-то случилось: он узнал, что ему готовят замену в эфире на блондинку, которая удивляла страну своей милой улыбкой и непроходимой тупостью. Цель дирекции была ясна, он ушел в геополитические дали, надоел всем своим назидательным тоном. Решили, что в его эфире продавать услуги офисной публике лучше с блондинкой: каждый будет чувствовать себя умнее ее, а это греет.
Он узнал об этом под Новый год, с первого января он был свободен, телефон его замолчал, все друзья из разных табунов поскакали дальше.
Тридцать первого декабря он поехал к маме в Зачатьевский, съел свои любимые сырники с изюмом и лег спать, как всегда перед новогодней ночью. Проснулся в три часа ночи и понял, что теперь все будет без него — он проспал свое будущее.
Тибетский барабан
Утром позвонил товарищ и доложил, что вернулся из Тибета. Сергеев тоже собирался в Лхасу, но жена решительно сказала «нет», он не стал спорить, понял, что духовные искания — не его удел.
Друг горячо убеждал Сергеева, что в Тибете его горизонт значительно расширится, но Сергеев знал, что это не так, — он давно понял: куда ни поедешь, ничего не изменится, только дорожные неурядицы отравят существование.
Новые правила, когда нужно раздеваться в аэропортах в интересах безопасности, однажды привели Сергеева к неприятностям.
Он летел в Самару, три раза отложили вылет, он от ярости выпил в буфете, и когда объявили посадку, он был готов. На спецконтроле, когда предложили снять ботинки и все остальное, он спросил ядовито:
— А трусы не снять? — И стянул их.
Его тут же сняли с рейса, и он хорошо запомнил ночь в отделении транспортной милиции, с бомжами и людьми без документов.
Друг все преодолел, доехал до Тибета и убедился, что Тибет для чужих — это Диснейленд. Монахи превратились в аниматоров, как в турецких отелях: они исполняют для пресыщенных иностранцев программу «В поисках просветления».
Потом эти люди приезжают домой и вещают всем, как они духовно выросли и очистились. Признаться честно, что ты проехал десять тысяч километров и ничего не получил, не каждый может.
Друг Сергеева был другим: он выпил и открыто заявил, что ничего не нашел. Единственное, что его потрясло, — это встреча на окраине Лхасы: он встретил соседа по коммунальной квартире в Сокольниках. Он не видел его около двадцати лет, а встретил в Лхасе, с бритой головой, отсутствующим взглядом, в оранжевом облачении монаха.
Товарищ постеснялся спросить у бывшего соседа, как он из райкома нырнул в далекий дацин, какой смысл ищет бывший расхититель партийных взносов и будущий лама.
После литра с Тибетом покончили, перешли к домашним делам, досталось всем: власти, женам и особенно культуре в текущем моменте.
Стали говорить о театре, который оба когда-то любили, сегодня, слава богу, оба туда ни ногой: там кричат и говорят чудовищные тексты, понять, что это классика, невозможно. В театр пришли люди, выросшие на «Ласковом мае», и такие же режиссеры, желающие объяснить новому зрителю, что король Лир — мудак, не знающий, как составить договор дарения, а дочери его — прикольные телки и папа чисто не прав. Они верят, что Басков поет в опере, а Газманов — поэт. «И мы так можем, — думает зритель, — только бабок найти надо».
Сергеев сказал пьяному товарищу:
— А ты, брат, сноб, ты свое высокомерие засунь в жопу. Твои Любимов и Захаров на безрыбье тоже морочили голову целому поколению, и что теперь? Под гипнозом ты был?
— Да, манипулировали, согласен, но все же не так грубо, все-таки люди ремеслом владели, — ответил товарищ и упал лицом на стол.
После короткого сна в салате и кинематографу, и всей литературе современной приговор был вынесен однозначный: все говно, аргументы в данной дискуссии не нужны — сердце подсказывает и душа болит.
— Пойдем к бабам, они не подведут, — завыл в голос обманутый товарищ.
Сергеев осмотрел товарища и понял, что он до баб не дойдет, а если дойдет, то расстроится еще больше, чем от искусства, и решил отправить несостоявшегося шаолиньского монаха домой в Бескудниково, где его ждала женщина, с которой он жил, ничего не давая взамен.
Сам он тоже чувствовал себя обманутым вкладчиком: столько лет они с другом уважали себя, считая, что они не такие, как все, что у них есть мотив. Они погружались в призрачный рай чужих слов и грез, замирали с восторгом, глядя на экран или сцену, подглядывая чужую жизнь, роняли слезы над чужими судьбами, не заботясь о своей, так бездарно прожитой.
Так и состарились. Все им уже не нравится, и голова назавтра болит, и сыр не такой свежий, как в 82-м году. Эти пьяные разговоры о высоком тоже надоели, как лицо в зеркале каждое утро, которое брить нужно все дольше и дольше.
Сергеев по инерции зашел в ночной клуб, где мог за свои деньги услышать, что он совсем еще орел, но понял, что и этот театр ему уже не под силу вынести.
Он ехал домой, где его ждала женщина, не виноватая в том, что он съезжает на обочину и пытается ухватить свое прошлое за чужую задницу.
Водка с пивом как снотворное
Мой товарищ, назовем его Пророков, был неудачником. Нет, формально он жалости не вызывал, все как у всех — жена, дети, дача в Хотькове, оставшаяся от дедушки — врача-вредителя.
Пророков помнил себя с малых лет, в юности он прочитал «Исповедь» Льва Толстого, который написал, что помнит себя с двух лет. Великий писатель описывает эпизод, как его купали в домашнем корыте. Пророков тогда очень удивился: он помнил себя годовалым ребенком на даче, куда его вывезли в составе ясельной группы детского сада. Представить сегодня ребенка в год без мамы в чужом незнакомом месте невозможно, но тогда это было в порядке вещей: родители работали, а детей, у кого не было бабушек, отдавали в ясли с трех месяцев на целый день, иных на целую неделю, тут не захочешь — повзрослеешь от такого счастливого детства.
Так вот, лето, деревня, свежий воздух, молоко. Целый день дети паслись на веранде, а ночью в группу приходила ночная няня, деревенская девица, толстая и рыжая, всех строем сажала на горшки и требовала результата, кто не успевал — сидел до победного результата, маленького или большого, после этого давалась команда «отбой» и нянька начинала готовиться к свиданию с солдатом воинской части, стоящей в деревне.
Ровно в полночь приходил солдат и в спальне появлялся запах пота и начищенных ваксой сапог, он садился к няньке на кровать, потом слышались два удара падающих сапог, потом ритмичный хруст ломающейся раскладушки, не предназначенной для таких усилий, и стон двух животных. Пророков сначала пугался этих стонов, но потом привык и надолго запомнил это, а когда много лет спустя он понял истинный смысл их страданий, восхитился их животной страстью. Когда он созрел, стук падающих сапог давал ему сигнал и призывал к действию. Это воспоминание — первое свидетельство Пророкова в его будущей несокрушимой вере.
Работал он на заводе «50 лет Октября» старшим инженером, но после перестройки попал под локомотив перемен, и вот уже его личный поезд в огне, и вчера в топке сгорела последняя надежда, как партизан Сергей Лазо — жертва японских милитаристов.
С утра у него спиздили в супермаркете бумажник с документами, деньгами и фото одной женщины из Жулебина, которая скрашивала его досуг по четвергам за любовь его неистовую и небольшие деньги, которые он клал на сервант, когда она мылась в душе.
С женщиной из Жулебина он познакомился три месяца назад через сайт «Женщина на вечер», фотография привлекла его своей естественностью и отсутствием прикрас: она снялась на паспорт, и ее же разместила на сайте, на письмо она ответила четко и ясно: «Любви не жду, нужен секс и деньги». Пророков ясность ценил, а ухаживать не любил. Муси-пуси отвергал, когда-то он страстно полюбил, но взаимность прошла, им пренебрегла коллега по работе, отдавшая свою страсть завмагу овощного магазина, золотозубому Ахмеду, за дефицит и мелкие подачки, его зарплата позволяла ему только бутылку вина на свидании в гараже, где он устроил подвал для романтических встреч на старом диване.
Он ездил в Жулебино каждую неделю в четверг после работы, утешался, женщина хвалила его, называла носорогом, а на самом деле он был заурядным ишаком без фантазий. Она жила одиноко. «Лучше ишак, чем никак», — говорила она подруге. После неудачной любви он больше не распускался, чувства свои закрыл в пустой чемодан воспоминаний, хотя жажда страсти в нем полыхала, как сухой хворост, жену свою он ненавидел со второго дня после свадьбы, когда понял, что совершил ошибку, но уйти было некуда, так и жил с посторонним человеком, который еще и квакал не по делу, дети получились тоже не ахти, алчные и завистливые, не уважающие отца за безволие и маленькую зарплату.
